И вот потянулись годы, во всем похожие один на другой, не отмеченные никакими событиями, если не считать больших праздников — пасхи, успения, дня всех святых. Какое?нибудь домашнее происшествие служило датой, от которой потом вели счет времени. Так, в 1825 году два маляра выкрасили сени; в 1827 часть крыши обрушилась на двор и чуть не задавила человека. Летом 1828 года барыня раздавала освященный хлеб; в это же время Буре куда?то таинственно уезжал, и постепенно стали исчезать старые знакомые — Гюйо, Льебар, г-жа Лешап-туа, Роблен, дядюшка Греманвиль, давно уже разбитый параличом.
Однажды ночью кондуктор почтовой кареты привез в Пон- л’Эвек известие об Июльской революции[3]. Несколько дней спустя был назначен и новый супрефект — барон де Ларсоньер, раньше бывший консулом в Америке и приехавший с женой и свояченицей, у которой были три дочери, уже довольно взрослые. Вы могли их увидеть на лужайке перед домом в широких блузках; у них был негр и попугай. Они сделали г-же Обен визит, который она не преминула отдать. Фелисите, еще издали завидя их, бежала предупредить ее. Но ничто было не в силах взволновать г-жу Обен, кроме писем сына.
Он не мог посвятить себя никакому занятию и целыми днями просиживал в кафе. Она платила его долги, он делал новые, и вздохи г-жи Обен, вязавшей у окна, долетали до Фелисите, которая на кухне вертела прялку.
Они гуляли вдвоем по саду вдоль аллеи и всегда разговаривали о Виржини, спрашивая друг друга, что бы ей понравилось, что бы она сказала по тому или иному поводу.
Все ее вещи находились в той комнате верхнего этажа, где стояли две постели, — там они и были сложены в стенном шкафу. г-жа Обен избегала притрагиваться к ним, но однажды летом решилась их разобрать, и навстречу ей выпорхнула моль.
Платья Виржини висели все в ряд, а над ними приходилась полка, где хранились три куклы, обручи, игрушечная мебель, тазик, которым она пользовалась. Они вынули также юбки, чулки, носовые платки и, прежде чем снова убирать, разложили их на двух кроватях. Солнце освещало эти жалкие предметы, выступали пятна и складки, еще хранившие следы ее движений. Воздух был теплый и голубой, щебетал дрозд, все кругом, казалось, полно жизни, сладостно мирной. Нашли они тут и коричневую шапочку мохнатого плюша; только вся она была изъедена молью; Фелисите попросила ее для себя. Глаза их встретились, наполнились слезами; и вот госпожа протянула руки к служанке, та бросилась в ее объятия, и они крепко прижались друг к другу, найдя исход своему горю в поцелуе, Уравнивавшем их.
Это случилось впервые: г-жа Обен была не из тех, кто поддается порывам чувства. Зато Фелисите и прониклась благодарностью к ней, словно та оказала ей благодеяние, и с этих пор боготворила ее и была ей предана как собака.
Доброта ее сердца не знала границ.
Если мимо проходил полк, она, едва заслышав на улице звуки барабана, становилась у дверей с кувшином сидра и угощала солдат. Она ухаживала за холерными больными. Она жалела поляков, и один из них даже выразил желание на ней жениться. Но они рассорились: как?то утром, возвратившись из церкви, она застала его на кухне, где он преспокойно сл винегрет, которым завладел, забравшись сюда без спроса.
После поляков она обратила свои заботы[4] на дядюшку Кольмиша, старика, про которого говорили, будто он злодействовал в 1793 году. Жил он у реки в развалившемся свином хлеву. Мальчишки заглядывали к нему сквозь щели в стене и бросали камешки, падавшие на жалкую кровать, где он лежал, всегда в ознобе; у него были чрезвычайно длинные волосы, воспаленные веки и на руке выше локтя опухоль величиной с его голову. Фелисите носила ему белье, пробовала навести в его конуре чистоту,' мечтала устроить его в пекарне — так, чтобы барыне он не мешал. После того как на опухоли появились язвы, она каждый день перевязывала его, иногда приносила ему лепешку, сажала погреться на солнце, подложив соломы, и несчастный старик, дрожа и брызгая слюной, благодарил ее угасшим голосом, боялся лишиться ее, протягивал к ней руки, как только замечал, что она собирается уходить. Он умер; она заказала обедню за упокой его души.
Тот день стал для нее днем великой радости: во время обеда от г-жи де Ларсоньер пришел негр и принес попугая в клетке с жердочкой, цепочкой и висячим замком. Баронесса в записке сообщала г-же Обен, что ее муж получил повышение, назначен префектом и нынче вечером они уезжают; она просила принять эту птицу в подарок от нее — на намять и в знак ее глубокого уважения.
Воображение Фелисите попугай занимал уже давно — ведь он был из Америки, а это слово напоминало ей о Викторе, и она порой справлялась у негра о попугае. Как?то раз она даже сказала: «Вот бы барыне такого-как бы она обрадовалась!»
Негр передал эти слова своей госпоже, а так как она не могла взять птицу с собой, то и отделалась от нее таким способом.
IV
Его звали Лулу. Туловище у него было зеленое, концы крыльев — розовые, лоб — голубой, а грудка — золотистая.
Но он имел несносную привычку кусать жердочку, вырывал себе перья, разбрасывал нечистоты, расплескивал воду из ко рытца; г-жа Обен, когда он ей наскучил, отдала его навсегда Фелисите.
Та попробовала его учить, и вскоре он уже повторял: «Милый мальчик! Ваш слуга, сударь! Здравствуйте, Мари!» Она поместила его около двери, и кое?кто удивлялся, что он не откликается, когда его зовут Жако — ведь всех попугаев зовут Жако. Его сравнивали с индюшкой, с поленом, а для Фелисите это было, что нож острый в сердце! Какое странное упорство со стороны Лулу — умолкать, едва только на него начинают смотреть!
Все же он искал общества, — по воскресеньям, когда девицы Рошфейль, господин де Упвиль и новые знакомые — аптекарь Онфруа, господин Варен и капитан Матье играли в карты, он бился крыльями о стекла и так неистово метался, что ни слова нельзя было расслышать.
Особенно смешным ему, должно быть, казалось лицо Буре. Едва завидев его, он принимался хохотать, хохотать изо всех сил. Раскаты его голоса раздавались и во дворе, эхо повторяло их; соседи выглядывая из окон, хохотали тоже. Буре, чтобы попугай не заметил его, крался вдоль стены, закрывшись шляпой, спускался до реки, входил в дом через садовую калитку, а взгляды, которые он бросал на птицу, нежностью не отличались.
От приказчика из мясной лавки Лулу получил щелчок за то, что сунул голову в его корзину, и с тех пор он всякий раз старался ущипнуть его сквозь рубашку. Фабю грозил, что свернет ему шею, хотя и не был жестоким — вопреки татуировке на руках и большим бакенбардам. Напротив, он скорее был расположен к попугаю, хотел даже шутки ради научить его ругаться. Фелисите, которую пугали такие повадки, устроила Лулу на кухне. Цепочку с него сняли, и он разгуливал по всему дому.
Спускаясь по лестнице, он упирался в ступеньки кривым своим клювом и подымал то правую, то левую лапку, а Фелисите боялась, как бы от такой гимнастики у него не закружилась голова. Однажды он заболел, перестал есть и говорить. Под языком оказался нарост, какой бывает иногда у кур. Фелисите вырвала его ногтями — и попугай поправился. Как?то раз г-н Поль имел неосторожность пустить ему в ноздри дым от сигары; в другой раз г-жа Лормо раздразнила его своим зонтиком, и он схватил наконечник. Наконец он потерялся.
Она посадила его на траву, чтоб дать ему подышать прохладой, и на Минуту отлучилась; когда она вернулась, попугая не было! Сперва она искала его по кустам, на берегу реки и на крышах, не слушая, как хозяйка ей кричит: «Осторожнее! Вы с ума сошли!» Потом она обошла все сады в Пон-л’Эвеке, останавливала прохожих: «Не видали ли вы, часом, моего попугая?» Тем, кто попугая не знал, она описывала его внешность.
Вдруг у подножия холма ей померещилось, будто за мельницами порхает что?то зеленое. Но она поднялась на холм — и ничего не увидела! Разносчик уверил ее, что видел попугая в Сен-Мелене, в лавке тетушки Симон. Она побежала туда. Там даже и не поняли, о чем она говорит. Наконец она вернулась
