бросились на него и попытались схватить, но он вывернулся и побежал.
Илия стрелой мчался по улицам, мечтая поскорее нырнуть за дверь со звездой и оказаться в безопасности, но его преследователи, предусмотрев подобную возможность, перекрыли ему путь к заветной двери. Пришлось снова повернуть назад. Он бежал, пока не заболело в груди. От слез, лившихся у него из глаз, он почти ничего не видел, все вокруг казалось кривым и расплывчатым. Сердце стучало, казалось, прямо в ушах, он чуть не оглох от этих ударов и плохо слышал, какие гадости противные мальчишки выкрикивают в адрес его отца и его любимой мамочки, но кое-что все-таки достигло его слуха. Илия понятия не имел, куда бежать дальше, но тут увидел перед собой мрачную громаду церкви. Ему, разумеется, не полагалось заходить в христианский храм, но распахнутые темные двери сулили спасение. Он стремглав влетел туда и… угодил прямо в объятия Бернардино Луини.
Бернардино, крепко держа Илию, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и спросил:
— Какого черта?
— Пожалуйста, синьор, они… — задыхаясь, пролепетал мальчик, — они гонятся за мной. Мне надо спрятаться.
Бернардино медлить не стал. Он мгновенно накрыл парнишку голубым плащом, в котором рисовал Симонетту, посадил его на ступени алтаря и велел сидеть совершенно неподвижно, чтобы казалось, что это всего лишь груда материи. Не успел он это сделать, как появились юные преследователи. Впрочем, даже эти разгоряченные погоней мальчишки с должным уважением отнеслись к Божьему Дому: замедлили бег и перестали орать. Но в церкви их приветствовал отнюдь не Господь, а Бернардино Луини. Художник, уперев руки в бока и свирепо глядя на тех, кто нарушил его покой, двинулся к незваным гостям.
— Что это вам здесь понадобилось, а? С какой стати вы мне работать мешаете? Немедленно убирайтесь отсюда!
— Но, синьор, — пролепетал вожак банды, с трудом превозмогая робость, — мы ищем этого… сына дьявола… ну, того еврейского мальчишку, который сюда вбежал.
— Никто сюда не вбегал, — покачал головой Луини. — Я бы наверняка заметил.
— Так это ж демон! Небось, воспользовался еврейской черной магией, вот и стал невидимым!
— Ах так? Впрочем, о черной магии мне ничего не известно. Но вот что я вам скажу, и уж это-то я знаю наверняка. Я, как известно, оборотень и с наступлением ночи превращаюсь в волка, в дикого зверя, который с удовольствием пожирает непослушных детишек, отгрызая им руки и ноги. Вон, видите? — Бернардино указал мальчишке на темнеющее небо. — Уже темнеет. Так что, vaffanculo.[23]
Этого вожаку стаи вполне хватило. Мужество мгновенно ему изменило, и он вместе со своим отрядом бросился вон из церкви и исчез в сумерках.
Бернардино с трудом закрыл тяжелую церковную дверь и неслышно поднялся по ступеням алтаря. Из-под голубого плаща доносились тихие всхлипывания. Художник приподнял ткань, раздвинул складки и извлек оттуда перепуганного мальчика в слезах и соплях от пережитого страха. Из его спутанных объяснений невозможно было что-либо понять: какой-то бродячий торговец, какой-то черный «мраморный» шарик, какая-то Сара, какой-то Иафет, какой-то дукат…
Бернардино, сам не понимая, что делает, обнял мальчика и принялся его утешать.
— Тише-тише, успокойся. — Но мальчик продолжал рыдать, и Бернардино, пытаясь придумать, чем бы его отвлечь, вдруг вскочил: — Идем! — Он подвел мальчика к своей палитре. — Хочешь, я покажу тебе одно маленькое волшебство? Протяни-ка руку.
Илия покорно вытянул руку, на его ладошке все еще виднелся отпечаток дуката, который он сжимал в кулачке, но все же выронил, пока убегал от погони. Луини ласково разгладил покрасневшее место и, окунув кисть в краску, стал рисовать.
— Щекотно! — заулыбался Илия.
Бернардино тоже улыбнулся, и тут глаза мальчика расширились от изумления: он увидел, что на ладони у него возникает настоящий голубь!
— Смотри, эта голубка может летать, — сказал Бернардино. — Попробуй раскрыть и закрыть ладошку. — Он показал мальчику, что нужно делать. — Сам увидишь, как она полетит.
Мальчик попробовал, и личико его прямо-таки засияло от удовольствия, когда голубка плавно взмахнула крыльями.
— Пусть она еще немного подсохнет, — сказал Бернардино. — А мы пока окончательно убедимся, что твои преследователи ушли. Как тебя зовут?
— Илия. То есть… Евангелиста. — Услышав столь разные имена, художник подивился, какое же истинное — первое или второе.
— А откуда ты, Илия?
Мальчик понял, что у художника нет ни малейших сомнений в его происхождении, и решил, что таиться не стоит.
— Я живу на Еврейской улице. У нас такая заметная дверь — со звездой.
Бернардино сразу все понял.
— Тогда тебе, наверное, лучше поскорей идти домой, к маме, Илия.
— Мне нельзя ночью ходить по улицам. — Мальчик с сомнением посмотрел на небо, успевшее стать темно-фиолетовым, как баклажан. — Нам этого не разрешают. Для евреев существует особый закон.
Бернардино только вздохнул. Подняв с пола плащ Симонетты, он накинул его мальчику на плечи. От плаща пахло цветами миндаля — это был ее аромат. Впрочем, сейчас было не время для сладостных воспоминаний. Художник взял мальчика на руки и вместе с ним завернулся в широкий плащ.
— Ничего, — сказал он Илие, — я тебя провожу.
Так, никем не замеченные, они прошли по темнеющим улицам. Илия, повиснув на Бернардино, как обезьянка, и крепко обхватив его за шею, шепотом подсказывал ему, куда идти. Вскоре они оказались перед знакомой дверью с шестиконечной звездой, и мальчик шепнул:
— Это здесь, синьор.
Бернардино поставил его на землю, опустился на колени, чтобы с ним попрощаться. Крепко взяв мальчика за плечи, он сказал:
— Не бойся. Я еще немного побуду тут, чтобы убедиться, что ты спокойно вошел в дом. Прощай, Илия.
— Прощайте, синьор. Спасибо вам за голубку!
— Пустяки. Впрочем, ты тоже можешь кое-что для меня сделать.
— Да, синьор? С удовольствием!
— Ты слышал… выражение, которым я воспользовался, чтобы прогнать того мальчишку?
— Vaffanculo, синьор? — улыбнулся Илия, и его маленькие белые зубки блеснули в лунном свете. — Конечно слышал!
— Так вот: тебе не стоит пока им пользоваться и уж тем более не стоит твоей маме знать, что тебе такие слова известны. Они не слишком благопристойны. Особенно в детских устах.
— Хорошо, синьор, я все понял.
— Ну, тогда прощай. — Бернардино постучал в дверь и увидел, как отодвинулась решетка в окошке.
Он подождал, пока мальчика впустят внутрь, убедился, что тот попал прямиком в радостные объятия матери, а потом, чувствуя, как необычайно тепло у него на душе, пошел к себе на колокольню, в свою холодную, одинокую постель.
— Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я улыбался. Этот человек сказал тебе совсем не то, что думает на самом деле, — завершил свой рассказ Манодората. — Он совсем не таков, каким хочется казаться. Он просто притворяется. Поверь мне, уж я-то хорошо разбираюсь в искусстве притворства.
— Неужели он действительно так поступил? — Симонетта не верила собственным ушам.
— Да, все было именно так, как я тебе рассказал. Но и это еще не все. У нашей истории есть продолжение — и это отнюдь не предсмертный укус скорпиона, а самое что ни на есть благостное ее завершение.
