Бернардино бесцельно слонялся по богатому, превосходно убранному дому, развлекаясь тем, что рассматривал разные предметы и ставил их на место. Теперь, когда у него хватало времени, чтобы подумать о чем-то еще кроме своей утраченной любви, его мучил вопрос: откуда у Ансельмо, всегда казавшегося ему таким скромным и благочестивым, такой богатый дом со множеством слуг и роскошной обстановкой? Бернардино успел уже довольно хорошо познакомиться с этим домом, потому что показываться на улице ему было все еще опасно. Ансельмо сказал, что люди кардинала по-прежнему его ищут, ибо кардинал не такой человек, чтобы забыть проявленное к нему неуважение, и гнев его еще не улегся, черный, мстительный гнев.
Прошло уже три дня с тех пор, как Бернардино чудом спасся, бросившись с колокольни, его телесные раны почти зажили, но раны сердечные продолжали болеть. Особенно когда он узнал, что Симонетта ди Саронно сама отправила себя в ссылку — наглухо заперлась в своем доме и не выходит оттуда, точно девушка из сказки, предназначенная в дар свирепому дракону.
Он не стал писать ей, потому что вывихнул правую кисть, да и с орфографией он был не в ладу, зато, приложив все свое умение, сделал для нее рисунок на кусочке мягкой, тщательно выделанной кожи ягненка. Бернардино рисовал сосредоточенно и вдохновенно, ибо никогда еще рисунок не имел для него столь большого значения. В качестве эмиссара он отправил к Симонетте Ансельмо, и священник в своем неистощимом добросердечии согласился передать подарок, хотя вся эта история ему очень не нравилась. И лишь когда Луини поклялся ему, что свидание с Симонеттой, невольным свидетелем которого стал Грегорио, было совершенно невинным — они впервые обняли друг друга в порыве самой что ни на есть истинной любви, — Ансельмо все-таки взял рисунок и отправился на виллу Кастелло. Бернардино с нетерпением ждал его возвращения и, едва священник вновь переступил порог, мигом оказался перед ним.
— Ты с ней встретился?
— Да.
— И что?
— Она больше не желает тебя видеть, — покачал головой Ансельмо. — И просит, чтобы ты оставил ее в покое.
— Ты отдал ей рисунок? Она, конечно же, должна была понять!..
— Бернардино. Твою картинку я ей передал, но она сказала, что хотела бы положить всему этому конец. И ты должен уважать ее желание.
— Нет, я должен сам поговорить с ней!
И он пошел к Симонетте. Но единственным вознаграждением ему было то, что он наконец увидел замок, в котором она жила, — огромный, окруженный зубчатыми стенами, почти в точности такой, каким он его себе и представлял. Он сумел также разглядеть своими острыми глазами маленькую фигурку в окне — золотисто-рыжие волосы до плеч, мужской охотничий жилет терракотового цвета… Да, это была она, Симонетта. Она стояла у окна и держала в руках его рисунок. Но, заметив Бернардино, тут же отвернулась, и движение это было наполнено такой тоской, что грудь ему словно насквозь пронзили стрелой, и художник понял — хоть ему и не хотелось себе в этом признаваться, — что же так мучает Симонетту. И он, чтобы не усугублять ее мучений, ушел из Кастелло. Но, вернувшись в дом священника, снова стал думать, как же ему добраться до своей возлюбленной, как заставить ее поговорить с ним. Его душа была так полна гнева, что, возвращаясь в город, он, забыв об опасности, проявил беспечность и шел, почти не таясь. Но город был наводнен шпионами и стражниками кардинала, которые вот уже третий день упорно искали мятежного художника, и его в конце концов кто-то заметил и незамедлительно об этом донес. Во всяком случае, у Бернардино возникло очень четкое, почти безошибочное ощущение, что кольцо вокруг него вот-вот сомкнётся. Впрочем, он вполне благополучно добрался до дома Ансельмо и вызвал верного друга условным знаком с помощью зажженной свечи. Увы, тот сказал именно то, что Бернардино и без того уже понял:
— Ты подвергаешь себя смертельной опасности, оставаясь здесь.
— Мне все равно.
— Но самим своим присутствием ты причиняешь боль женщине, которую ты, согласно твоим собственным уверениям, так сильно любишь. Ты же сам только что сказал, что тебе все равно, так почему бы и не уехать отсюда — хотя бы на время?
Бернардино молчал. Он, разумеется, не имел ни малейшего желания причинять боль своей возлюбленной, но и отказаться от нее он не мог. Он чувствовал, что душа его истекает кровью и кровь эта струится, словно песок в песочных часах. И если не преградить этому ручейку путь, то ему, Бернардино, конец. Но что все-таки можно поделать? Не мог же он осадить этот чертов замок! Ведь если Симонетта твердо решила ни за что не выходить оттуда, он попросту умрет с голоду у этих стен. Не мог он и взять замок штурмом, не мог — сколько бы этого ни хотел — вломиться туда, схватить Симонетту в объятия, прижать к своему сердцу… Ансельмо, почувствовав в друге некую слабину, еще поднажал, так как у него уже был некий план спасения Бернардино.
— Я знаю одного весьма знатного синьора, — начал Ансельмо. — Его зовут Алессандро Бентивольо. Он известный меценат, и, в частности, одним из его даров является убранство большого монастыря в Милане, которому он же и попечительствует. Там, кстати, настоятельницей его старшая дочь. Этот монастырь был создан в честь святого Маврикия.
— Святого Маврикия?
— Ну да, святой Маврикий пал жертвой фиванского войска, и…
Но сегодня у Бернардино явно не хватало терпения.
— Ты же знаешь, Ансельмо, я плохо знаю теологию.
Лицо священника оживилось при возможности хоть немного просветить приятеля, поговорив на излюбленную тему.
— Евхерий, епископ Лионский, особо называет имя того, кто послужил непосредственным источником полученных им сведений: это Исаак, епископ Женевский, который узнал историю гибели Маврикия от епископа Теодора, известного как Теодор Октодурум…
— Короче!
— В общем, святой Маврикий был христианским мучеником. — Ансельмо предпочел мгновенно сократить свой рассказ, лишь бы не утратить слушателя. — Точнее, он был воином, офицером, которого зверски убили вместе со всем его войском, когда он отказался участвовать в языческих жертвоприношениях, совершаемых перед очередным сражением.
— Я, которого прилюдно осудили за то, что я никогда не бывал на поле боя, должен буду славить жертву очередной войны? — горестно усмехнулся Бернардино, хотя ему было совсем не до смеха. — А у твоего Бога неплохое чувство юмора, Ансельмо!
— И все же эта работа наверняка принесет тебе удовлетворение. Подумай об этом. Целый монастырь и прилегающая к нему церковь! И потом, оказавшись там, ты сможешь куда более спокойно, с ясной головой обдумать создавшееся положение.
— Но ведь Милан — это епархия того самого человека, который стремится меня уничтожить! С какой стати мне лезть прямо в логово льва?
— Ну, хотя бы потому, что лев никогда не охотится в собственном логове. Ты сможешь жить прямо под носом у его преосвященства, а он даже знать не будет, что ты находишься в Милане!
— Но неужели он никогда не посещает этот монастырь?
— Нет, потому что это женский монастырь. Хотя посещать монастырский храм могут все прихожане. Они молятся там, на своей половине, вместе с сестрами, но в сам монастырь никто, кроме монахинь, заходить не имеет права. Так что за его стенами ты будешь в полной безопасности. А написанные тобой фрески можно будет отнести на счет «одного художника ломбардской школы». Впоследствии, когда минует опасность, мы, разумеется, обнародуем твое авторство. Ты же сам знаешь, так довольно часто делается.
Бернардино молчал. Ему предлагали очень неплохое убежище. И руки у него уже чесались — так ему хотелось вновь взяться за кисти. Он даже вспомнить не мог, когда еще ему доводилось так долго не заниматься своим ремеслом. Тем более прошли уже сутки — целый день и целая ночь — с тех пор, как Симонетта получила его рисованное послание, однако…
