одна. А после этого тревожного сна об Илие художник проснулся ни свет ни заря и, выйдя в предрассветных сумерках из своей кельи, стал бродить по монастырскому двору, вспоминая, как этот малыш доверчиво льнул к нему, когда он уносил его подальше от беды. Бернардино никогда в жизни не чувствовал такой связи ни с одним ребенком, и встреча с маленьким Илией проникла ему в самое сердце. Из-за перегородки в церкви уже доносилось пение монахинь, и Бернардино, в очередной раз подивившись редкостному постоянству их веры в Бога, невольно улыбнулся: а разве сам он не вставал на рассвете, чтобы служить своему божеству?
Затем он пошел прямиком в ту часть церкви, что была предназначена для обычных прихожан, и взял в руки кисти и палитру. Смешивая краски, он снова вспомнил — по мере того, как рассеивался, забывался тот тревожный сон, — нежное личико Илии. Светлые кудряшки, улыбчивый взгляд, лукавое выражение лица — особенно когда тот услышал, как Бернардино произносит бранные слова, которых не должен был бы произносить в присутствии ребенка. Художник невольно вздрогнул, стараясь изгнать из памяти это лицо.
«Будем надеяться, — сказал он себе, — что мальчик все же не умер, ведь, как известно, во сне к нам приходят те, кого уже нет на этом свете. Или те, кому грозит большая опасность. Если это действительно так, то пусть мой рисунок будет памятью о нем».
Бернардино стал быстро набрасывать на стене углем изображение ангела с распростертыми крыльями, и вскоре там появился очаровательный путто — не величественный и надменный херувим с этаким «райским» выражением лица, которому самое место среди серафимов и прочих небесных существ, а самый обыкновенный человеческий ребенок с совершенно обычным, человеческим выражением лица. Бернардино работал без отдыха до самого полудня, тщательно возясь с тенями и оттенками. Взмахом кисти художник вложил в руки мальчика две длинные белые обрядовые свечи, и они смотрелись как весы Правосудия. Затем он «зажег» эти свечи, и золотистые кудри ребенка точно вспыхнули, освещенные ими. Работа была почти завершена, и Бернардино чуть отступил назад, задумчиво опустив подбородок на нывшую от усталости руку. Он вспомнил, как Илия, инстинктивно доверившись ему, сразу назвал свое настоящее имя и только потом поправился и выдал вторую, христианскую версию: Евангелиста. Бернардино еще глубже задумался. Илия был евреем. Так имеет ли он право изображать его здесь, среди христианских святых, под неусыпным оком того Бога, который для этого мальчика является чужим? И художник, сам до конца не понимая, почему делает это, замешал на палитре густую ярко-алую краску и стал понемногу добавлять ее в белые перья на крыльях ангела, пока они не стали совершенно красными. Ну что ж, решил он, если мои далекие потомки когда-нибудь спросят, отчего у этого ангела красные крылья, то пусть им так и ответят: этот ангел не такой, как все. Он просто другой ангел. Особенный.
ГЛАВА 32
РУКА, СЕРДЦЕ И УСТА
Амария и Сельваджо направлялись в лес. Едва оказавшись под прикрытием густых деревьев, они сразу крепко взялись за руки, что теперь делали всегда, если их не видел никто из жителей городка. Сегодня Сельваджо прямо-таки тянул Амарию за руку, первым прокладывая путь.
— А куда мы идем? — удивленно спросила она.
Он отвел свои зеленые, точно молодая листва, глаза и загадочно усмехнулся:
— Увидишь.
Амария не стала больше спрашивать. Она просто была счастлива и готова вот так, держась за его руку, последовать за ним, куда угодно. Время от времени она поглядывала на своего любимого — по его лицу метались темные пятнышки теней от листвы, сквозь которую просвечивало солнце.
Сельваджо тоже то и дело оглядывался на Амарию, каждый раз восхищаясь тем, как она прекрасна. В этот сияющий, пронизанный солнцем денек девушка казалась ему воплощением наступающей весны. Да, она вполне могла бы быть самой богиней весны. Кожа ее светилась здоровьем, волосы, тщательно заплетенные в косы и высоко поднятые на затылке, блестели, а над ушами были красиво выложены локоны. В честь весны Амария украсила прическу белыми маргаритками с золотыми сердечками. Платье у нее было зеленое, как трава, эту материю купил ей Сельваджо, продав какие-то свои плотницкие изделия, а Нонна, пристроившись поближе к очагу, быстренько его сшила. Темные глаза Амарии сверкали природной живостью и обещали многое. Она и сама была какой-то очень живой, настоящей, плодородной, точно сама земля! Сельваджо прямо-таки видел, как она лежит с ним в постели, оказываясь то под ним, то над ним, и смеется, разметав роскошные волосы по подушкам. Он также легко мог представить себе, как она носит его ребенка, его детей одного за другим, как постепенно становятся все более округлыми и плавными очертания ее тела… Солнечные зайчики так и плясали у Сельваджо перед глазами, а страстное желание в груди билось с такой силой, что ему порой казалось: еще немного — и он потеряет сознание, так сильно он желал ее. Амария была нужна ему не просто как любовница, а как корень, основа его собственной семьи. Ведь это она вернула его к жизни, уведя от самого порога смерти, возродила все его чувства и желания. Она была той самой библейской плодоносной лозой, и ему хотелось жить с нею долго-долго, чтобы увидеть своих внуков и правнуков.
Они шли по просекам, пересекали поляны, затем долго следовали по течению какого-то кристально- чистого ручья и наконец оказались у pozzo dei marito. Когда Амария увидела знакомый источник и услышала плеск маленьких водопадов, она даже ойкнула от восторга.
— Мы же именно здесь впервые и встретились! — воскликнула она.
Сельваджо только улыбнулся в ответ и подвел девушку к ближайшему озерцу, где, подпрыгивая и сверкая серебристой чешуей, играла рыба. Когда поверхность озерца вновь стала спокойной и ясной, как зеркало, они вместе заглянули в воду, и он, обняв ее за плечи, спросил:
— А ты знаешь, что говорят об этом месте?
— Говорят, что… — Амария вспыхнула. — Если заглянуть в это озеро, то увидишь лицо… своего будущего супруга. — Она говорила как-то странно медленно, запинаясь, точно во сне.
— И что, это действительно так?
Амария внимательно посмотрела на Сельваджо, думая, что он над ней подшучивает. Но лицо его было серьезно, и она вдруг поняла, что и для него это совсем не игра.
— Сам скажи.
— Я думаю, да. — Он повернул ее к себе, и сердце ее так и подскочило, словно та рыбка, которую они только что видели. — Я люблю тебя, Амария Сант-Амброджо, — торжественно промолвил он. И прибавил те несколько слов, которым она научила его в первую очередь: mano — и он взял ее за руку; cuore — и он положил ее руку себе на сердце; bосса — и он нежно поцеловал ее прямо в губы.
Когда они наконец оторвались друг от друга, глаза Амарии были полны слез. Девушка была поистине прекрасна и рассмеялась сквозь слезы, не скрывая радости.
— Идем скорее домой! — воскликнула она. — Мы должны сказать Нонне. — И они поспешили назад через лес, через речку, и на этот раз Амария вела Сельваджо, крепко держа его за руку, через весь город, чтобы все могли это видеть. Она так крепко сжимала его руку, словно не собиралась никогда больше выпускать ее из своей.
ГЛАВА 33
СВЯТАЯ УРСУЛА И СТРЕЛЫ
Бернардино провел мучительную ночь. Он вертелся на соломенном тюфяке, то и дело открывал глаза, и ему казалось, что и наяву под потолком его кельи проплывают жуткие видения: какой-то пожар, пронзительные крики людей, Симонетта в опасности. Наконец ему удалось уснуть, но и с закрытыми
