снова остановилась и расстегнула на шее застежку плаща, а когда палач с закрытым капюшоном лицом вышел вперед, опустилась на колени и сама положила голову на плаху. Теперь Бернардино мог хорошо рассмотреть ее лицо и успел заметить, как много различных чувств промелькнуло на нем в последние мгновения жизни графини: и жалкий, презренный страх, и печаль, и не забытая радость жизни, и память о том, как она умела любить и быть любимой, и воспоминания о вкусе благородного вина и сочного жаркого из ляжки молодого оленя, а еще о том, как пахнет тело возлюбленного во время жарких любовных утех… И все эти чувства и воспоминания были смешаны с печалью о том, что ей придется покинуть этот мир. И с тошнотворным ужасом. Но и печаль, и ужас скрывались в тени иных, более ярких ее свойств, царивших здесь, подобно тому, как царят на сцене великие актеры: все прочие ее чувства и переживания затмевали свойственные графине от рождения гордость и благородное достоинство. Бернардино ощутил, как глаза ему обожгло слезами, но все равно старался смотреть и запоминать, ибо то, что переживала сейчас эта женщина, было подлинным, это были страдания не гипсовой святой, а живого человека, над которым уже занесен топор. Все произошло так быстро, что Бернардино не сразу поверил, что это конец. Топор упал, со свистом рассекая воздух, и жаркие лучи солнца подарили прощальный поцелуй мелькнувшему в воздухе лезвию. Кровь брызнула ручьем, окропив толпу, и правосудие свершилось. Палач высоко поднял голову графини, показывая ее толпе, глаза казненной закатились под лоб, и видны были только белки, навсегда исчезли и очаровательные ямочки у нее на щеках.
Бернардино, понимая, как тяжелы эти мгновения для сестры Бьянки, обнял ее за плечи.
А Банделло, взяв аббатису за руку, пообещал ей:
— Я непременно напишу роман обо всем, что случилось с графиней. Ну а сейчас мне нужно идти, пока меня не хватились мои хозяева. — Он снова поцеловал гранатовый перстень на руке Бьянки и, кивнув Бернардино, мгновенно растаял в толпе.
Менестрели ударили по струнам, и толпа, извиваясь, как напившийся человеческой крови дракон, поползла из ворот замка назад, на соборную площадь, чтобы до вечера пировать там, празднуя торжество правосудия.
— Жди меня здесь, — сказала вдруг сестра Бьянка, обернувшись к Бернардино. — Мне нужно повидаться с сержантом. Есть еще кое-какая малость, которую я могу для нее сделать.
Бернардино остался на том же месте, солнце поднималось все выше, замок постепенно затихал. Красные камни его стен согрелись под солнцем, на них и на эшафоте запеклась пролитая кровь, быстро становясь всего лишь воспоминанием и об этой казни, и о других совершенных здесь убийствах. Но камни эти, казалось, протестовали, не желая становиться соучастниками того, что творили здесь люди, и доказывали собственную невиновность, позволяя солнечному свету высвечивать на фоне оранжевого неба все благородство архитектуры замка: округлость угловых выступов, красоту и высоту башен, изящество лестниц.
Наконец вернулась сестра Бьянка. Ее кожаный кошель более уже не звенел, но почему-то казался тяжелым и полным, да к тому же прибрел странно округлую форму и слегка потемнел внизу. У Бернардино екнуло под ложечкой: он догадался, что там, в этом кошеле. Видно, если тех 15 000 крон и оказалось недостаточно, чтобы выкупить жизнь несчастной графини, их вполне хватило, чтобы выкупить это.
— Идем, — сказала Бьянка. — И позаботимся, чтобы все наконец было сделано по закону.
Только Бернардино и аббатиса знали, что голова графини ди Шаллант похоронена в аптечном огороде монастыря Сан-Маурицио. Несмотря на многочисленные грехи, графиня все же была допущена в священную обитель и влилась в семью сестер-монахинь, хоть это и произошло совсем не так, как того хотелось аббатисе. Сестра Бьянка предала останки земле под огромным, широко раскинувшим свои листья и покрытым белыми цветами кустом валерианы, которая, как известно, «лечит все болезни на свете», а также охраняет людей от всяческого зла, даря их душам мир и покой. Когда колокола прозвонили Лауды и тень башни римского цирка, подобно гномону солнечных часов, упала на свежевскопанный кусочек земли, Бернардино вдруг всем своим существом ощутил важность этого мгновения и древнюю сущность сада, где в давние времена находилась покрытая сухим песком арена смерти. Эта арена, созданная императором Максимианом для жестоких развлечений, видела многое. На земле этой некогда, должно быть, валялась не одна отрубленная голова или конечность — а может быть, они и до сих пор сохранились там, под слоем плодородной почвы, — и кровь каждый день пятнала песок, которым посыпали арену. И сейчас эта кровь, казалось, стучала в виски Бернардино, в его ушах звучал рев толпы в амфитеатре, он видел, как кровожадный император машет рукой со своего трона. «Развлечение для толпы» — так называл это когда- то Авсоний.[48] Именно это и видел сегодня Бернардино. Словно загнавший жертву хищник, толпа жаждала ее крови. И художнику стало ясно, что покой закрытого монастыря, который он с наслаждением ощущал еще сегодня утром, был всего лишь иллюзией. Вокруг святой обители, неподвижной, застывшей, замершей, мир по-прежнему бурлил и вращался, оставаясь столь же кровавым и полным насилия, как и всегда. Когда они с Бьянкой вошли в ту часть церкви, что предназначалась для обычных прихожан, еще только миновал полдень, но Бернардино казалось, что целый год прошел с тех пор, как он утром проходил по монастырскому двору, умиляясь царившими там тишиной и покоем. Он взялся за кисти, но перед глазами по-прежнему стояли увиденные утром сцены. И он, делая на стене набросок углем и намереваясь писать святую Катерину, не смог удержаться и дал святой безыскусственное лицо графини, но изобразил на этом лице не следы тех жарких страстей, что были свойственны этой женщине при жизни, а тихое благородство, с которым она приняла свою смерть. Художник одел святую Катерину в золотистый плащ графини, расшитый серебряной нитью, и придал ей ту же позу, полную благородства и изящества, в которой она склонила голову под мечом палача.
— Расскажи мне о святой Катерине, — попросил он сестру Бьянку. — Что с нею случилось?
И аббатиса рассказала ему еще одну историю о жизни святой, но на этот раз голос ее утратил спокойствие и мелодичность, голос сестры Бьянки дрожал и был полон печали, а повествование то и дело прерывалось, слишком тяжело было у нее на душе после того, чему они с Бернардино стали свидетелями, слишком важным оказалось это событие для них обоих.
— Катерина была девушкой в высшей степени благородной и мужественной, ибо ей исполнилось всего восемнадцать, когда она решилась предстать перед императором Максимианом, жестоко преследовавшим христиан, и стала сурово упрекать его за безжалостное к ним отношение.
Бернардино оторвался от работы и посмотрел на нее:
— Опять этот Максимиан!
— Да, он. И в этом споре Катерина оказалась победительницей. Мало того, некоторые ее противники были настолько покорены ее красноречием, что объявили себя христианами, за что их незамедлительно предали смерти. Проиграв в споре, разъяренный Максимиан велел подвергнуть Катерину бичеванию, а затем бросить в тюрьму. Однако, даже находясь в темнице, она оказывала на людей невероятное воздействие и многих обратила в христианскую веру, в том числе и жену самого императора, за что Катерину приговорили к казни на колесе. Но стоило ей прикоснуться к этому орудию пытки, как оно чудесным образом развалилось.
Бернардино, слушая Бьянку, продолжал яростно рисовать, но сегодня разум его отчего-то противился восприятию тех идеализированных сцен проявления подлинной святости, которые прежде во время рассказов аббатисы рисовало на стене его воображение, так что ему оставалось лишь копировать их. Нынче он видел перед собой только графиню ди Шаллант и постигший ее страшный конец. Он рисовал колеса, на которых ее должны были сломить с помощью метафорической и физической пытки, и тут же разрушал их с помощью могущественных ангелов, так что ступицы и ободья разлетались на куски. Здесь он явно подражал механическим чертежам и наброскам своего учителя Леонардо, стараясь изобразить не Бога из машины, а машину в услужении у Бога, и заново поражался тем орудиям пытки, которые человечество изготовило для себя самого. Наконец Бернардино услышал, как сестра Бьянка, стоя у него за спиной, дрогнувшим голосом завершила историю святой Катерины:
— …И тогда император, охваченный яростью, приказал ее обезглавить. И тело ее ангелы перенесли на гору Синай, где впоследствии в ее честь были воздвигнуты церковь и монастырь.
Аббатиса, казалось, лишилась последних сил и прямо-таки рухнула на церковную скамью, прикрыв глаза рукой. Она то ли молилась, то ли плакала. Понять Бернардино не мог и просто стоял не двигаясь и смотрел, как она печалится и тоскует. Печалилась она не только о подруге детских лет, преданной нынче
