столь ужасной казни, но и о чем-то куда более значительном, возможно, о своей давно утраченной чистоте и невинности. Когда Бьянка наконец подняла голову, щеки ее были мокры от слез.
Внезапно мученичество для них обоих обрело человеческое лицо, ибо сегодня они впервые за долгое время, проведенное в защищенной от жестокого мира обители, стали свидетелями того, как люди сознательно убивают себе подобных.
— Хорошо, что мы видели все это, — промолвила после долгого молчания сестра Бьянка. — Вот я рассказала тебе немало всевозможных историй о святых и грешниках, о мучениках и избранных, но мне вдруг подумалось: читая тебе все эти гладкие проповеди о канонизированных святых и о тех ужасных страданиях, которые им довелось претерпеть, я ведь была уверена, что сумею сделать тебя лучше, обратить тебя в христианскую веру. Однако с моей стороны это было лишь проявлением чрезмерной самоуверенности и гордыни. — Она встала и принялась нервно мерить шагами церковное пространство. — Ибо до сегодняшнего дня я не ведала, о чем веду речь, и понятия не имела, что значит истинное мужество перед лицом смерти. Я вершу свои дела здесь, в тихой и безопасной обители, и жизнь моя проходит в спокойном созерцании. Я росла в богатстве и роскоши, никогда не оказывая помощи больным, не посещая умирающих. Здесь, в монастыре, мы, разумеется, раздаем милостыню бедным, но это самые обычные бедняки, люди вполне достойные и, самое главное, вполне дееспособные. Они приходят сюда, а мы бросаем к их ногам монетки. А те, кто пострадал от оспы, или безногие, или несчастные прокаженные — тем остается ждать снаружи, ибо они не имеют права войти в ту же церковь, что и их здоровые, хотя и бедные, собратья. А ведь и они тоже люди истинно верующие, но им доступ в церковь закрыт, чтобы, не дай бог, мы, Его служительницы, не подхватили какую-нибудь заразу. И сама я никогда не пыталась преградить путь опасной болезни или смерти. Мы же попросту прячемся здесь! Мы именуем себя «невесты Христовы», но так и остаемся девственницами, мы никогда не знали жара плотских утех и того, что любовь и страсть могут сделать с человеческой душой. Мы ничего не знаем не только о любви, но и о том, каково это — родить ребенка, и какие еще испытания выпадают на долю обычных смертных женщин. И отныне я намерена совершенно иначе вести дела. — Аббатиса стиснула руки, словно давая клятву. — Даже вера моя обретет отныне характер более практический. И я, и остальные сестры должны почаще выходить за стены монастыря, чтобы не только нести в мир истинную веру, но и вершить добрые дела среди людей, среди обычных жителей этого города, стараясь сделать чуть легче жизнь тех несчастных, кому в чем-то не повезло.
Бернардино до глубины души тронули эти перемены в намерениях аббатисы. В ответ он признался ей, что и в нем самом произошли некоторые перемены. А затем слез со своего «насеста», подошел к сестре Бьянке и поднес к губам ее руку, на которой красовалось кольцо настоятельницы монастыря.
— Мною владеют те же чувства, — сказал он ей. — Я никогда прежде не видел ничего подобного. Мне не довелось быть солдатом, и многие из-за этого смеялись надо мною, полагая, — и Бернардино, словно эхо, повторил слова Грегорио, которых не мог забыть, — что, пока другие молодые мужчины гибнут на поле боя, я занимаюсь только тем, что рисую, как они умирают. И, глядя, как они истекают кровью, пытаюсь отыскать краску нужного оттенка, чтобы изобразить текущую из их тела кровь. А лица всех тех, кого я изображаю в последние минуты их жизни, обладают на редкость спокойным выражением, свойственным человеку, покорившемуся своей ужасной судьбе. Но ведь это всего лишь метафора, иносказание, всего лишь попытка передать то, как я себе представляю — точнее, представлял до сих пор — мгновение смерти. Казнь графини очень многому научила меня, и я наконец-то понял, каким может быть лицо человека в момент жертвования собой.
— Ну что ж, если ты изобразишь ее здесь, в нашей церкви, это будет только справедливо по отношению к ней. Господь всех нас создал разными. Твой дар, например, заключается не в искусном владении мечом и не в умении вести бой. Ты, скорее всего, погиб бы в первой же стычке с противником, — сказала сестра Бьянка, и Бернардино лишь печально улыбнулся, соглашаясь с ее словами. — Но ты рисуешь, как ангел. Возможно, этот день навсегда изменил нас обоих. Мы оба словно перешли Рубикон, и нам никогда уже не вернуться назад. Вот только в высшей степени странно, — продолжала аббатиса, — что на нас столь сильное воздействие оказала смерть грешницы, а не страдания кого-либо из святых. И если тебе удастся показать, как это было в действительности, если ты сумеешь столь же хорошо изобразить страдания простого смертного, как изображаешь страдания святых, то тебе не будет равных среди художников, а значит, и подруга моя погибла не напрасно.
И с этого дня Бернардино Луини стал писать свои фрески именно в полном соответствии со словами сестры Бьянки. Но был и еще один человек, чья душа также претерпела значительные перемены в тот судьбоносный день, и человек этот также сдержал свое слово: написал роман о жизни графини ди Шаллант. И вот какими словами Маттео Банделло завершил написанную им историю:
«И несчастной отрубили голову. Так завершилась ее жизнь, полная безудержных страстей и необузданных желаний. Но тому, кто непременно хотел бы видеть, какова она была при жизни, право стоит пойти в церковь Монастыря Маджори, ибо там он увидит ее портрет».
ГЛАВА 36
ГОЛУБЯТНЯ
Голубятню Сельваджо наконец достроил. Он сам ее спланировал, сам покрыл дранкой, сам насыпал на пол плотный слой песка, и теперь красавица голубятня с дверцей из ивовых прутьев гордо высилась над землей, сверкая в неярких солнечных лучах белым, как кость, деревом. Крепкий шест поднят высоко, под конической крышей приготовлены уютные места для гнезд, обе дверцы украшены изящными арками. Этот маленький птичий замок будил в душе Сельваджо какие-то смутные воспоминания, но, пока он его строил и украшал, перед глазами у него стоял в основном легендарный Камелот со своими зубчатыми стенами и башнями, верхушки которых, точно горные вершины, накрыты белой шапкой облаков. Впрочем, стоило ему завершить работу, и этот образ тоже мгновенно исчез. Построенным птичьим домиком Сельваджо очень гордился, и голубятня действительно получилась на славу — настоящий дворец, а не голубятня! Он трудился без устали, стараясь закончить работу ко дню именин той, что стала ему дороже всего на свете.
Подарок предстояло «вручить» сегодня, ибо сегодня как раз исполнился год с того дня, как Сельваджо в одиночку сразился со швейцарскими наемниками и защитил Амарию. Амария и Нонна с утра ушли на рынок — теперь Амария никуда не ходила одна, поскольку прошлогодние страшноватые события, совпавшие с днем ее святого покровителя, были все еще живы в памяти всех членов их маленького семейства. Сегодня женщины собирались готовить праздничный обед — zuppa alla Pavese, мясной бульон с яйцами, хлебом и маслом, который был изобретен специально для короля-узника Франциска I и подан ему на ужин. И Амария, хоть в запасе у них было всего несколько жалких сантимов, настояла на том, чтобы они непременно разыскали на рынке ту даму в красном, которая продает ставший уже знаменитым миндальный ликер «Амаретто», и купили у нее хотя бы немножко этого дивного напитка, чтобы отпраздновать день святого Амвросия. Стоило Сельваджо вспомнить имя этого святого, и перед глазами его вновь пронеслись события того судьбоносного дня, когда он убил троих швейцарцев. Впрочем, отчетливо он помнил лишь то, что именно в этот день — год назад — впервые держал Амарию в своих объятиях.
С тех пор были в его жизни и другие счастливые, точно украденные, мгновения, когда они с Амарией оставались одни возле затухающего огня в камине, а Нонна поднималась к себе. Пока что отношения их были по-прежнему целомудренными, но Сельваджо уже понимал, что слишком долго сдерживать свою страсть не сможет. Он мечтал о том, чтобы Амария принадлежала ему, стала бы его женой, но разве имел он на это право? Ведь он совсем ничего не знал о своем прошлом!
Слабый трепет крыльев отвлек его от мыслей о браке, и он невольно улыбнулся, глядя на чудесное дополнение к основному подарку. В затянутой сеткой корзине, что стояла на подмерзшей земле, сидела парочка голубей с белоснежным оперением. Птицы тихо возились в корзине, и крылья их шуршали о стенки этой крошечной тюрьмы. Сельваджо осторожно и умело вынул голубей и посадил на маленькую, украшенную аркой дверцу голубятни. Птичкам, конечно, можно было бы подрезать крылья, чтобы не
