— Думаю, нет, — покачала золотистой кудрявой головкой Симонетта. — Нам нужно было прежде излечиться, восстановить душевную целостность. И только потом соединить наши судьбы. Кстати, как ни грустна была долгая разлука, она принесла отличные плоды: ты создал свои лучшие фрески, которыми еще долго будут восхищаться грядущие поколения.
— А ты изобрела «Амаретто», которым не менее долго будут наслаждаться наши далекие потомки.
Бернардино явно попытался пошутить, и Симонетта улыбнулась, но вскоре опять посерьезнела.
— Но все-таки созданное нами — еще не самое лучшее, что мы обрели за это время, — с грустью заметила она. — Самое дорогое — это те друзья, которых мы оба нашли. И потеряли. — Симонетта, конечно, имела в виду Манодорату. А Бернардино подумал о графине ди Шаллант и о том, как горько ее оплакивала Бьянка. — Впрочем, — постаралась приободриться Симонетта, — у нас остались чудесные друзья, которые, слава богу, живы, — аббатиса, Ансельмо…
— И мальчики, — ласково улыбнулся Бернардино.
У Симонетты сразу потеплело на душе при мысли о приемных сыновьях, которые сразу, без лишних вопросов и с полной готовностью, восприняли присутствие в их доме Бернардино. Илия, который уже был знаком с художником, однажды нарисовавшим ему на ладони такую замечательную голубку, даже сказал ей, поблескивая умными глазками, что сразу заметил, какой мама — он давно уже звал Симонетту матерью — стала счастливой с тех пор, как к ним приехал Бернардино. Мальчики так сильно скучали по отцу, им так сильно его не хватало, что они, казалось, готовы были хотя бы отчасти кем-то заменить его. Однако многое в Бернардино оказалось для них совершенно непривычным. У художника был живой характер, развитое чувство юмора и быстрый насмешливый ум, всего этого Манодорате, который во многих отношениях был прекрасным отцом, явно не хватало. Доступность Бернардино, его веселая способность высмеивать всевозможные нелепости, в том числе и свои собственные, более всего отличала его от покойного отца мальчиков, однако именно эти качества художника и привлекали к нему детей, способствуя тому, что малыши все больше к нему привязывались. Впрочем, и сам Бернардино был настроен на дружбу с мальчиками. И Симонетта, глядя, как они играют втроем — ей-богу, казалось, что все они примерно одного возраста! — думала об одиноком детстве Бернардино и понимала, что теперь он готов всем сердцем полюбить ее приемных детей, ибо созрел для этого. Ворота шлюзов открылись, и в них так и хлынула любовь. Симонетта знала, чувствовала: Бернардино хочет любить мальчиков так, как его самого никогда не любили в детстве, и она от всего сердца радовалась этому. Недаром даже за то короткое время, что Бернардино прожил в Кастелло, он успел проявить к этим детям куда больше нежности, без стеснения целуя и обнимая их, чем Манодората за все годы, прошедшие с их появления на свет. Симонетта видела, как Бернардино смотрит на ее приемных сыновей — точно ему открылось нечто сокровенное. Произнесенное им в следующую минуту прозвучало как эхо ее мыслей.
— Самые лучшие наши друзья — это наши дети! — Художник приподнял руку, которой обнимал жену за плечи, и недоуменно почесал в затылке. — И вот ведь что странно: я же никогда не хотел иметь детей, я был слишком большим эгоистом, чтобы думать, будто они способны принести какую-то радость. Я полагал, что самое большое счастье для меня — это наконец-то заполучить тебя! — И он снова крепко ее обнял. — Но оказалось, я получил гораздо больше: не только женщину своей мечты, но и детей, настоящую семью, которую просто обожаю.
— И наши дети теперь станут поистине счастливы, — прибавила Симонетта. — И жители Саронно не только оставят нас в покое, но и начнут всячески прославлять — тебя за твои чудесные фрески, а меня за мой ликер «Амаретто». И мальчики наши будут в безопасности.
Некоторое время оба молчали, задумавшись о своем прошлом и будущем. Небо становилось темнее, звезды — ярче, и ветер шептал что-то в ветвях миндальных деревьев, словно пытаясь соблазнить прекрасную владелицу этой рощи чем-то таким, о чем она давно уже и думать забыла. Вдруг, словно что-то вспомнив, Симонетта извлекла из-за корсажа кусочек пергамента, совершенно истертый, измятый и теплый, потому что после отъезда Бернардино она постоянно хранила его на груди, возле сердца.
— Помнишь? — протянув пергамент мужу, с легкой улыбкой спросила она.
Бернардино взял обрывок пергамента.
— Еще бы, конечно! Ведь я рисовал это в тот день, который считал самым несчастным в своей жизни, уверенный, что потерял тебя навсегда. А потом я рисовал это снова и снова — десятки, сотни, тысячи раз повторяя символ на стенах церкви Сан-Маурицио. Каждая Магдалина на моих фресках, как и большая часть других святых женщин, где-нибудь на одежде непременно имеет этот символ. В нем заключался тайный код моей любви к тебе — и безнадежной, и полной надежд, — но лишь одна Бьянка сумела найти ключ к этому коду. — Он осторожно провел пальцем по краю столь хорошо знакомого ему символа. — А теперь скажи, моя любимая, понимаешь ли ты, что означает эта руна, которая для тебя и была изобретена?
Симонетта, уютно устроившись щекой в углублении между шеей и плечом Бернардино и вдыхая запах его кожи, спокойно ответила:
— Думаю, что теперь понимаю. Правда, я довольно долго не могла в этом разобраться, но в разлуке с тобой мне пришлось многому научиться.
— Продолжай.
Она тоже провела пальцем по рисунку, руки ее в лунном свете казались особенно белыми.
— Во-первых, это, разумеется, сердце, а внутри его трилистник, похожий на флёр-де-лис. — Симонетта почувствовала, что Бернардино кивнул.
— Но что это за листья? — спросил он.
— Это листья миндального дерева.
— А может, там есть и что-нибудь еще? — мягко подтолкнул он ее.
— Нет. Ни ореха, ни какого-либо иного плода я там не вижу. Только лепестки внутри сердечка.
— А почему?
Симонетта услышала в голосе Бернардино настойчивость, стало уже слишком темно, чтобы она могла разглядеть лицо любимого, но ей вдруг показалось, что для него невероятно важно услышать ее ответ, понять, что она разгадала эту загадку.
— Потому что мы не были вместе, и пока мы не заключили брак, у этого союза и не могло быть никаких плодов. Дерево так и осталось бы бесплодным. Ни цветов, ни орехов. Только красивый орнамент. Некая неоплодотворенная красота. На ветвях превратившейся в дерево Филис тоже ведь не было цветов, пока домой не вернулся ее Демофон и не кончилось ее одиночество.
Художник с облегчением выдохнул, притянул жену к себе и крепко поцеловал. Игра в загадки была закончена, однако они так и продолжали сидеть, пока не почувствовали, что на лица им падают теплые капли дождя.
— Идем, — сказал, поднимаясь, Бернардино. — Все-таки мы с тобой молодожены. И, клянусь этой луной, сегодня у меня как никак первая брачная ночь! — Он поставил Симонетту на ноги и тихонько засмеялся от сладостного предвкушения, но, когда они уже шли сквозь благоухающую темную рощу к дому, снова начал говорить: — Странно, что в Саронно, где мы познакомились, я видел в тебе именно Пресвятую Деву Марию, поэтому я и рисовал тебя там как Мадонну снова и снова. Однако в Сан-Маурицио ты в моем воображении отчего-то перестала быть Богородицей, и там я изображал тебя только в виде различных святых и мучениц, чаще всего женщин смертных. А еще там ты стала другой Марией — Марией Магдалиной.
Симонетта взяла его за руку, и в голосе ее послышалась легкая насмешка:
— Возможно, в то время ты и воспринимал меня как падшую женщину. Как Магдалину. Ведь именно так, падшей женщиной, назвал меня оруженосец моего покойного мужа Грегорио, который счел развратной жену своего господина, когда увидел, как она целует другого мужчину, да еще и на ступенях алтаря. — Симонетта сама удивилась тому, с какой легкостью говорит теперь о тех ужасных мгновениях.
Но Бернардино даже не улыбнулся.
— Возможно. Возможно, я идеализировал тебя, превратив в некую икону, в символ идеальной женщины и всего того, что связано с женской любовью и добротой. В символ самой Мадонны. — Голос его шел, казалось, из самого сердца, он даже слегка запинался, словно с трудом отыскивал путь в некоем лабиринте, пытаясь добраться до истины. — И тогда я стал внушать себе, что начну презирать тебя, как только сумею тобою овладеть, несмотря на то что именно я сам и буду причиной твоего унижения.
