ГЛАВА 42
ЦЕРКОВЬ САНТА-МАРИЯ-ДЕИ-МИРАКОЛИ
Я — Лоренцо Джованни Батиста Кастелло ди Саронно.
Теперь я помню все. И память ведет за собой своего нежеланного братца — осознание. Я сознаю, что должен уйти.
Но прежде чем уйти, я все-таки один раз поцелую ее, мою Амарию, единственную женщину, которую действительно люблю, но не должен более называть женой. Клянусь, она улыбается мне во сне, и сердце мое разрывается от боли и нежности. Я слабею, и мне уже хочется ее разбудить, но я сдерживаюсь. Как можно объяснить ей, что я уже был женат, а потому — пусть даже невольно — обесчестил ее, вовлек в двойной грех адюльтера и блуда? Пусть уж лучше она думает обо мне совсем плохо, пусть считает меня бесчестным — лучше уж быть бесчестным, неверным мужем, который бросил жену сразу после свадьбы, чем двоеженцем. Лучше ей вообще забыть меня и, как только церковь освободит ее от уз этого нечестивого брака, снова полюбить какого-нибудь хорошего человека. Но почему мне так больно при мысли об этом? Почему именно это сильнее всего терзает меня?
А ты, Симонетта, любовь моей юности? Что я скажу тебе, когда состоится наше, столь безрадостное для меня, воссоединение? В твоем имени когда-то было для меня столько поэзии, но теперь уста мои отказываются произносить его. Сейчас ты для меня не более реальна, чем сон или фреска на стене церкви, словно и ты, как творение художника, обладаешь лишь двойным измерением и не способна жить в настоящем мире — моем новом мире. Бедная безвинная женщина! Как я смогу ответить на твою любовь, если ко мне пришла любовь к другой? И все же я должен. Ведь мы женаты, и я останусь твоим мужем до самой смерти, которая однажды уже приходила за мной.
Отсюда я не возьму ничего, только это голубое знамя и свой плащ. Я тихонько спущусь по лестнице вниз, точно твой любовник, Амария, и прокрадусь мимо похрапывающей Нонны. Она мне больше чем мать, и я бы так хотел поцеловать ее на прощание и сказать ей, чтобы она заботилась о моей любимой. Хотя в этой просьбе и нужды-то никакой нет.
Мне потребуется не меньше недели, чтобы пешком добраться до Саронно, я буду побираться, как нищий, и ночевать, где придется, чаще всего прямо под открытым небом. А в Саронно я прямиком направлюсь в церковь Сайта-Мария-деи-Мираколи, где состоялось мое первое венчание, далекое, как сон. Надеюсь, что найду отца Ансельмо в добром здравии, теперь-то я понимаю, что это его проповеди эхом отдавались в моей памяти, когда мы с Амарией читали Библию, это его голосу я подражал, невольно вспоминая ту тысячу месс, которые мне когда-то довелось прослушать в церкви Саронно. Возможно, падре знает, как поживает моя жена Симонетта, и подскажет, как мне быть, чтобы для нее не было ударом мое неожиданное появление с того света. Разумеется, прямиком в Кастелло я не пойду, иначе Симонетту просто сведет с ума воскрешение этого Лоренцо-Лазаря.[50]
Тамошняя церковь сильно изменилась — раньше это была простенькая церковь с белыми стенами, а теперь она превратилась в пещеру эфиопского царя, в сундук сокровищ, и сияет, как радуга. Теперь там повсюду фрески — все стены расписаны ими, и, когда я разглядывал их, взгляд мой словно проникал в райские кущи, но сердце горело адским огнем, и все мое существо пылало, сгорая в смертельной горечи утраты, как сгорал в костре и тот, в честь кого я назван, — святой Лаврентий. Кроме сонма святых, глядящих со стен, в церкви больше не было ни души, лишь какой-то богомаз висел высоко под потолком на дощатом подъемнике и кистью малевал что-то на стене. Я присмотрелся, и лицо, которое рисовал этот художник, заставило меня вздрогнуть: это было лицо Симонетты ди Саронно, в точности такое, как если бы она сама стояла рядом со мною. На фреске она была в точности такой, какой я ее помнил, она была прекрасна, как божий день, но казалась мне какой-то ненастоящей, нематериальной. Даже ее красота более не способна была тронуть меня. Для меня истинная красота воплощена была в той, у кого смуглая теплая кожа и густые, черные, как вороново крыло, волосы: в моей Амарии.
Наконец я обрел голос и спросил:
— Это вы нарисовали, синьор?
Художник так резко обернулся, что его подвесная люлька сильно покачнулась, и удивленно посмотрел на меня, словно ожидал увидеть кого-то другого.
— Да, — ответил он. — Я долго к этому шел, но трудный путь наконец-то преодолен. И этот портрет — последняя веха на моем пути, самая прекрасная из всех, хотя, возможно, и сильно запоздавшая. — И он улыбнулся, словно в ответ на какие-то свои тайные мысли.
— Поистине замечательный портрет, — сказал я, и то была чистая правда. — Если чудеса на свете случаются, то это, конечно же, самое большое из них.
Художник, которому моя похвала была явно приятна, спустился ко мне и сказал:
— Благодарю вас, синьор. — Он оказался примерно на ладонь выше меня и, при ближайшем рассмотрении, значительно меня старше. Но был строен и хорош собой.
— Она очень красива — та, чей портрет вы пишете, — заметил я.
Он улыбнулся и вдруг стал совсем молодым, почти моим ровесником. Казалось, передо мной человек, который чувствует себя хозяином в своем мире и совершенно счастлив в нем. Я даже немного ему позавидовал.
— Мне очень приятны ваши слова, синьор, — сказал он. — Это моя жена.
Меня словно молотом в грудь ударили, на мгновение мне показалось, что я ослышался.
— Ваша… жена?
— Ну да. Меня зовут Бернардино Луини, я художник. — А ведь когда-то я действительно слышал это имя. — А это моя жена Симонетта, которая раньше была Симонеттой ди Саронно, а теперь стала Симонеттой Луини. — Ах, с какой гордостью он произносил это имя! — Это с нее я рисовал Богородицу, как вы и сами, синьор, можете видеть. На самом деле фрески еще предстоит освятить, и произойдет это завтра, в день святого Амвросия.
Я кивнул, совершенно ошеломленный. Мне было прекрасно известно, когда день этого святого. Мы с Симонеттой, когда поженились, каждый год принимали участие в этом празднике. Но сейчас мне помнилось иное — то, что именно в тот день год назад я впервые обнял Амарию и спас ее от швейцарских наемников.
Мой новый знакомец — и невольный соперник — посмотрел на меня так внимательно, что мне показалось, будто он пытается что-то прочесть по моему лицу. Я тут же постарался переменить тон и со смехом спросил:
— А что, здесь во время этого праздника, как и раньше, напоказ выставляются все святые реликвии?
— Да. Кстати, на празднике будет присутствовать новый кардинал, которого мы любим гораздо больше, чем старого, да сгноит Господь его кости. — Художник прищурился и пытливо на меня глянул. — А что, вы бывали в этих местах, синьор?
— Да, и довольно часто.
Он хлопнул меня по плечу и воскликнул искренне:
— Тогда тебе непременно надо принять участие в нашем празднике, дружище! — Этот человек явно пребывал в дружеских отношениях со всем миром и готов был подружиться даже с каким-то жалким бродягой, которого никогда прежде не встречал. — Приходи, и я обязательно познакомлю тебя с женой. — Он прямо-таки мечтал показать всему свету ту, которой так гордился.
У меня просто дыхание перехватило — ведь всего неделю назад и я был точно таким же счастливым и гордым мужем, мечтавшим показать всему свету свою замечательную Амарию!
— В общем, до завтра. Ты, синьор, непременно должен с нею познакомиться, — снова заявил он, явно не желая слушать никаких возражений.
До завтра! Неужели завтра я снова увижу Симонетту? Ту, что была моей женой и по-прежнему является ею, пока смерть не разъединит нас? Да, мы заключили брак здесь, поклялись друг другу перед лицом Господа, и Закон Божий по-прежнему неразрывно нас связывает. Я пожал протянутую руку художника. Откуда ему было знать, что я пришел сюда разрушить его мир, отнять у него счастье, что я для
