Шуши бобами, полил их оливковым маслом из бутылки, стоявшей рядом, добавил приправ, пол-лимона, сверху положил лепешку. Отец пошел на свое привычное место и молча принялся за еду.
Подошла очередь Сейида, который не торопился протянуть Саляме свою миску. Он спросил:
— А бобы хорошие?
— Как свежая роза.
— А на вкус?
— Масло.
— Тогда дай таамии[5].
Саляма пошел было исполнять заказ, но Сейид вдруг передумал:
— Сказал же я тебе… дай бобов!
Тот без всяких возражений вывалил таамию из миски в поднос, зачерпнул бобов и уже собрался полить их маслом. Но мальчишка запротестовал:
— Только без масла, горячее очень!
— Будь по-твоему, муаллим Сейид.
Мальчишка загордился, ему было очень приятно слышать, как уважаемый человек называет его «муаллим». Он поправил жилет, подтянул ремни, державшие бурдюк.
Тут Саляма подошел к приправам и намерился добавить их к бобам. Но мальчик опять возразил:
— Добавь лучше кислого молока.
— Изволь.
Саляма рассмеялся, дал Сейиду несколько бобовых лепешек, которые тот быстро затолкал в рот, — он хорошо знал, что отец никогда не одобрял подобных комбинаций. А что делать? Он любит и таамию, и бобы. Отец же выбирал только одно блюдо, считая, что довольствоваться нужно малым.
Оба поели, вымыли руки и миски, расплатились, поблагодарили хозяина и направились к выходу. На прощанье Сейид крикнул солидным голосом Харише и сыну Салямы Заки:
— Здоровья вам, мужики!
— Будь здоров, отец Сейид! — дружно ответили оба.
— Сегодня после обеда у трубы, — тихо произнес Сейид.
— Зачем? — непонимающе переспросил Хариша.
— Беле, — пробормотал Сейид.
— У меня ни шарика, — с сожалением сказал Заки.
— Ссужу.
Сейид заторопился, догоняя отца. На ходу бросил:
— Эй, Саляма! Мать еще жива?
Хозяин харчевни побагровел от злости. Шуша с явным осуждением посмотрел на сына. Тот пожал плечами.
— Так я обезьянку спрашиваю.
Хусейн захохотал, радостно загремел в бубен, посмотрел на Сейида единственным оком, озорно сверкавшим на его изъеденном оспой лице, стукнул обезьяну палкой и крикнул:
— Ответь же своему братцу, Саляма!
Держась за живот, Хусейн продолжал:
— Скажу тебе: твой отец водонос умер!
Сейид собрался отпарировать, но отец схватил его за руку и потащил за собой. Мальчишка уперся, ибо не собирался признавать себя побежденным. Волочась за отцом, он заорал:
— Твоя мать по стене бродит, как лунатик, а отца черти на сковороде жарят!
— Старо! — бросил Хусейн.
— А про смерть отца водоноса ново? Старьевщик.
Сидевшие в харчевне смеялись от души, одобряя находчивость Сейида.
Считая себя победителем, мальчишка бодро шагал с отцом к колонке за третьей партией воды. Он вознамерился наполнить и свой бурдюк, но отец запретил: «Хватит с тебя».
Обучая сына своему ремеслу, Шуша придерживался четко разработанного плана. Сначала он возил его на тележке, через несколько дней разрешил ходить рядом, а еще через некоторое время велел помогать толкать тележку, На следующем этапе обучения Сейиду было позволено носить на спине маленький пустой бурдюк. Наконец бурдюк стал наполняться водой, которую мальчишка выливал в первом же доме. Теперь же в обязанность Сейида входило не только самостоятельно поливать тутовицу в Большом дворце, но и во вторую очередь приносить воду в дом матери Абдаллы.
Третья партия воды полностью предназначалась для дворца. Подойдя к его воротам, Шуша велел сыну остаться на улице. Это очень расстроило Сейида. Почему? Из-за какой-то гаввафы? Не может быть, отец добрый.
Опорожнив все бурдюки, Шуша вывел свою тележку из ворот. Сейид вопросительно поднял голову:
— Чего ты не взял меня с собой?
— Нечего тебе там делать.
— Что так?
— Сам не знаешь?
— Не догадываюсь.
— Ты стащил гаввафу с дерева. А главный капитал водоноса — честность.
— Но то, что я сделал, не называется воровством!
— Тогда что же ты называешь воровством?
— Это когда ты берешь какую-либо вещь у человека, которому она нужна, а тебе самому — нет.
— Ну и ну! Кто это тебе сказал?
— Само собой разумеется.
— Воровство — это когда ты берешь то, что тебе не принадлежит по праву.
— А тебе кто это сказал?
— Бог.
— Не думаю, чтобы аллах так говорил.
— Проси прощенья у бога!
— Прости меня, великий аллах! И все же я настаиваю на том, что он так не говорил.
— Тогда что он мог говорить?
— Я считаю, что если мы берем у кого-то что-нибудь нам необходимое больше, чем владельцу этой вещи, то такое деяние нельзя считать воровством. Наоборот, тем самым мы помогаем аллаху правильно распределять его блага, утверждать его справедливость. И в самом деле, мы не берем того, что нам не принадлежит. Мы берем у других лишь то, чем их в избытке наградил аллах. Право же мы делаем богоугодное дело, не больше не меньше. И бог не должен на нас обижаться за это.
— Аллах не нуждается в чьей-либо помощи. Ему самому виднее, как распределять милости среди своих рабов. Мы же можем управлять лишь собственными поступками. Самолюбие и зависть к богатству других нас снедает. Можно ли сказать, что у человека чего-то не хватает, а у другого этого товара сверх нужды? Такого никогда не бывает. Все зависть…
— Во всяком случае обитатели дворца не слишком обеднели бы от того, что я съел бы одну гаввафу.
— И тебе она не очень была нужна. Вопрос заключается в том, что аллах наделил гаввафой их, а не тебя. Каждому свое — так велит аллах. А нам надлежит честно исполнять свой трудовой долг и терпеливо ждать его результатов.
— Именно это я и хотел сделать. Успешно взобрался на дерево — а надо тебе сказать, что это было нелегким делом, — и собрался воспользоваться плодом своего собственного труда, съесть гаввафу, притом неторопливо, но не удалось.
Хотя отец был мрачен и зол, но не смог удержаться от смеха, Он проговорил, обращаясь к сыну:
— Плод твоего собственного труда… Им должен был быть хороший подзатыльник. Это совсем не твой жизненный долг, а зло, тобой содеянное.
— Ладно, убедил. Но ведь это случилось в первый раз. Дай мне возможность исправиться.
