увидел, что у капитанов этих кораблей не осталось иного пути, кроме как сдаться — собственно, они и принялись сдаваться, — он воспользовался этой возможностью для того, чтобы поднять паруса и бежать прочь из залива вместе с большей частью своей эскадры. Отступление прошло успешно, но это малое достижение Антония не утешило.
Он нагнал Клеопатру на следующее утро, как раз вовремя, чтобы отразить нападение царя Спарты; спартанец застал египетскую царицу врасплох, когда корабли Клеопатры шли вдоль побережья Пелопоннеса, и его пятьдесят кораблей принялись осыпать египетский флот метательными снарядами. Но огромные таранные суда Антония по-прежнему были готовы к бою. Он безжалостно сокрушил спартанцев — Клеопатра видела все это с борта своего флагмана. Впрочем, Эвмену было приказано держаться в стороне от схватки, чтобы не подвергать царицу опасности, и он продолжал неукоснительно выполнять этот приказ. Поэтому наварх и царица вместе смотрели, как лучники Антония выбирают себе мишени на палубах спартанских кораблей, не обращая внимания на то, что башни-надстройки кренятся под порывистым морским ветром. Клеопатра не знала, что тут сыграло большую роль — отменная выучка римских солдат или гнев, нараставший все то время, пока они сидели запертыми в ловушке, — но она никогда еще не видела, чтобы кто-либо отбивал нападение так быстро и так яростно.
После схватки Антоний не перешел на корабль Клеопатры. Когда флагман встал так, чтобы позволить императору перебраться с судна на судно, Антоний лишь прислал гонца, передав с ним, что присоединится к царице позже. Клеопатра никак не могла понять, отчего же он не возвращается к ней, и две ночи маялась без сна. Вдруг он ранен и скрывает это от нее? Она отправила своего гонца на корабль императора, чтобы тот прояснил этот вопрос, и пригрозила, что утопит посланника, если он по возвращении не сможет доложить о состоянии здоровья Антония. Вернувшись, тот сообщил — едва переводя дух, потому что ему пришлось долго грести, — что император на вид пребывает в добром здравии, не носит никаких повязок, и по нему не видно, чтобы он страдал от раны или потери крови; нет даже синяков и ссадин, которыми всегда отмечены люди после схватки. Эвмен шепотом сказал царице:
— Быть может, душевные раны заставляют льва держаться в одиночестве. Богиня войны собирает тяжкую дань даже с самых яростных людей. А император как раз из числа таких страстных людей.
Наварх склонил голову так низко, что Клеопатра увидела розовеющее пятно на его макушке, там, где темные волосы наварха начали редеть.
— Прости меня за подобную фамильярность. Я не хотел оскорбить тебя — лишь утешить.
— Я прощаю тебя, наварх, поскольку подозреваю, что тебя осенило прозрение.
Когда у мыса Тенар Антоний в конце концов согласился присоединиться к Клеопатре, он приветствовал ее с распростертыми объятиями и с победным видом. Его загорелое лицо раскраснелось, и зубы казались белыми, словно луна. Когда он со своими офицерами высадился на берег, Клеопатра услышала, как солдаты Антония распевают на латыни пошлую песню про удаль Антония, сражавшего своих жертв, и твердость его могучего меча. И все это, конечно же, с массой двусмысленностей. Клеопатра уже привыкла к этим песенкам. Например, солдаты Цезаря, прославляя знаменитые мужские качества своего вождя, горланили, что он — жена всех мужей и муж всех жен. Антоний, как и Цезарь, никогда не возражал против этих песен — они ему даже нравились.
Решительным шагом он спустился по сходням; темно-пурпурный плащ, раскрывшийся у него на груди, словно огромная орхидея, вился за плечами; меч в сверкающих ножнах хлопал его по бедру. Люди Антония до сих пор праздновали не только свое спасение, но и быструю и убедительную победу над спартанским флотом. Антоний хищно, по-волчьи улыбнулся Клеопатре, поклонился и взял ее за руку.
До тех пор, пока они не остались наедине, он не делился с нею своими терзаниями. Но как только дверь в их покои захлопнулась у них за спиной, заглушив хриплое пение солдат, Антоний опустился на кровать и как-то поник, словно из его могучего, львиного тела выпустили весь воздух.
И вот теперь они лежали на кровати и молчали. Клеопатра закрыла глаза и безмолвно вознесла молитву богине, благодаря ее за то, что полководец и муж царицы Египта, отец ее детей, жив и невредим, хотя и пребывает в унынии. Клеопатра уже видела его в подобном состоянии — после отступления от Фрааспе, когда он потерял так много солдат в заснеженных горах Армении.
Эвмен был прав: Антоний — человек страстный. Именно это свойство делало его по-юношески пылким в любви, побуждало ночь напролет пить и смеяться в компании ближайших друзей или рядовых солдат, сражаться со сверхъестественным мужеством, добиваться власти над империей; и это же самое свойство заставляло его отступать перед лицом потерь и поражений, словно раненого льва, что зализывает свои раны. «У него нет хладнокровия Цезаря, — подумала Клеопатра, — но и Цезарь не имел сердца Антония. Его очень человеческого, очень уязвимого сердца».
Клеопатра положила руку ему на грудь и держала так, пока их дыхание и пульсация крови не стали звучать в унисон. Их сердца бились, ведомые духом товарищества, чувства, которого не испытывают случайные любовники или муж и жена, делящие лишь домашние заботы. Это был союз высшего порядка — союз мужчины и женщины, проникших в самые глубины тайных страстей друг друга, союз воинов, которые вместе смотрели врагу в лицо и восторжествовали, союз друзей, которые дорожили обществом друг друга в самый напряженный момент жизни.
На Клеопатру снизошел покой. Ее дыхание стало тихим, и с каждым выдохом напряжение, копившееся в ее мышцах все время долгой летней осады, покидало ее тело. Клеопатра даже подумала было, что уснула или впала в транс, но тут Антоний сказал: «Помоги мне», и разжал объятия, чтобы она помогла распустить кожаную шнуровку на его тунике.
Клеопатре подумалось, что это будет последний шаг, который загладит его печаль, и она обрадовалась. Она раздернула шнуровку на правом боку, и от этого стал отчетливее слышен запах, запах крови и соли, отполированных балок его корабля, моря, миндального масла, которое он использовал, чтобы кожаный доспех не натирал тело. Для нее Антоний всегда источал запах плотской страсти, словно он был самая сущность мужчины, само завоевание. В его запахе таилась сила. Даже теперь, когда он был потным и немытым, она могла бы куснуть его за мышцу рядом с подмышкой и возбудиться от этого.
«Матерь Египет, ты ничуть не лучше фаюмской проститутки», — сказала себе Клеопатра, мысленно рассмеявшись, и обвела пальцем вокруг соска мужа.
Но у Антония не было сейчас терпения для подобных игр. Ему не терпелось избавиться от терзаний, и оба они инстинктивно ощущали, что это избавление придет вместе с излиянием семени. Он забрался на Клеопатру, задрав ей платье к самой шее. Он не стал касаться ее грудей, лишь на мгновение взглянул на них. Удовлетворенный увиденным, ухватил ее за распущенные волосы, так что теперь Клеопатра не могла бы пошевелить головой. Антоний с силой поцеловал ее, раздвигая ее губы своими, втягивая ее язык в свою теплую пещеру. Он не выпускал ее рта, пока не почувствовал, как ее ноги обвились вокруг его тела. Тогда, впившись в ее шею, Антоний толчком вошел в Клеопатру. Запустив одну руку ей в волосы, а вторую — под ягодицы, Антоний входил все глубже и глубже. Клеопатра двигалась вместе с ним, навстречу его толчкам, но он прошептал ей на ухо: «Просто дай мне тебя трахнуть». Ему нравилось иногда вести себя так, словно она была не царицей Египта, его партнером, его женой, а просто пассивным орудием его удовольствия.
Клеопатра расслабила ноги, открываясь, словно цветок лотоса, позволяя ему исследовать самые потаенные свои глубины. Она дышала его сущностью, вбирала его в себя, жадно обоняла его запах, вслушивалась в звуки движения, позволяла его поту впитаться в ее кожу и смешаться с ее кровью. Она жадно сосала его язык, как будто находилась в пустыне и его рот был единственным источником воды. Когда ее безрассудство достигло апогея, Антоний вышел из нее, а потом вошел снова, на этот раз очень медленно, словно солдат, осторожно вкладывающий в ножны опасное орудие. Клеопатра любила его еще и за это — за то, что даже во время неуклонного продвижения к вершинам собственного наслаждения он все-таки сдерживался, чтобы довести до экстаза и ее.
Антоний по-прежнему держал Клеопатру, словно куклу, и закрыл ей рот ладонью, когда она закричала, поскольку в коридорах находились матросы, занимавшиеся уборкой. Затем он снова сильнее вцепился ей в волосы, прижал ее руку к кровати и снова вошел вглубь, двигаясь так быстро, что Клеопатра ощутила жжение между ног. Осажденный, голодающий лагерь, равно как и болотистый берег были неподходящими местами для занятий любовью. И вот со слабым стоном, напоминающим мольбу, Антоний с последним толчком достиг вершины.
Они лежали недвижно, вспотев в жарком воздухе каюты. Антоний взял с ночного столика чашу с
