водой, отпил большой глоток, а остальное вылил Клеопатре на живот. Клеопатра взвизгнула, словно возмущенный щенок, и подскочила, так что они едва не сшиблись лбами. Но Антоний был готов к этому и быстро опрокинул ее обратно на кровать. При виде ее негодования Антоний расхохотался, настолько заразительно, что Клеопатра засмеялась тоже — в основном потому, что поняла: траур по случаю поражения при Акции подошел к концу. Теперь они могут плыть обратно в Египет, поцеловать там сияющие юные лица своих детей и начать планировать следующую схватку.
Клеопатре отчаянно хотелось домой, туда, где они смогут снова купаться вместе в ее мраморной ванне, где слуги будут поливать широкие плечи Антония горячей водой, а он тем временем будет отпускать непристойные шуточки, заставляя их хихикать. Иногда же, в тех случаях, если слуги не говорили по- гречески, он мог выспросить у Клеопатры, как сказать то же самое на их родном языке, чтобы поразить их и заставить смеяться еще сильнее.
От занятий любовью они проголодались, и, пока они одевались, чтобы пойти поужинать, Клеопатра отправила служанку на кухню, чтобы предупредить об их появлении.
— Господин, тебя ждет гость, — вернувшись, сообщила девушка. — Канидий Красс. Он только что прибыл.
— Зови его к нашему столу, — распорядился Антоний. — Хвала богам, он жив! Но что он делает в Тенаре?
Когда Антоний с Клеопатрой вошли в обеденный зал, Канидий уже сидел там. Завидев их, он вскочил; судя по его лицу и волосам, в последнее время он совершенно не следил за своим внешним видом. Похоже, он лишь наскоро вымылся перед самой встречей. Клеопатра заметила грязь у него под ногтями, а лицо Канидия, обычно безупречно выбритое, сейчас покрывала щетина. Она никогда еще не видела, чтобы римский офицер высокого ранга явился на глаза своему военачальнику в столь неопрятном виде.
Завидев Канидия, Антоний прибавил шагу, оставив Клеопатру позади. Клеопатре пришлось припустить бегом, чтобы не отстать от него.
— Что привело тебя сюда? — спросил Канидия Антоний, даже не поздоровавшись с ним. — Ты что, бросил армию?
Тревога, звучавшая в голосе императора, возрастала с каждым словом.
Казалось, будто Канидию не хочется отвечать на этот вопрос. Он взглянул на Клеопатру безумными глазами.
— Царица, — хрипло прошептал он.
— Что случилось, Канидий? Ты болен? — проговорила Клеопатра.
Антония, похоже, сейчас нисколько не волновало состояние Канидия.
— Говори же! — приказал он.
Канидий выпрямился во весь рост — но при этом он все равно остался на несколько дюймов ниже своего командира. Взглянув Антонию в глаза, он сказал:
— Я… мне едва удалось спастись. Я пришел, чтобы сообщить тебе: по дороге в Македонию нашу армию перехватили люди Октавиана, явившиеся для переговоров. Сперва наши солдаты хотели убить их, но ведь это были римляне, и наши офицеры знали многих из них. И потому проголосовали за то, чтобы выслушать их.
Канидий сделал паузу, словно ожидая, что случится какое-нибудь чудо, которое избавит его от необходимости досказывать.
— Заканчивай, Канидий, — уронил Антоний.
Клеопатре почудилось, будто вокруг Антония образовалось ледяное облако — или, может, это от страха кровь застыла в жилах? Во всяком случае, в зале вдруг сделалось очень холодно.
— Выслушав изложенные от имени Октавиана предложения — земли в Италии и значительные суммы золотом, — переданные нашими товарищами-римлянами и призывающие к долгожданному миру, почти все, за исключением нескольких человек, перешли на его сторону.
БРУНДИЗИЙ
Двадцатый год царствования Клеопатры
Это было самым легким из всего, чем ему когда-либо приходилось заниматься. Гораздо легче, чем экзамены в школе, где он никогда не считался не только блестящим, но даже сколько-либо способным учеником. Легче, чем военная подготовка, требовавшая куда больше телесных сил, чем досталось ему от природы.
Октавиан понял: управлять помыслами других гораздо проще, нежели заниматься каким-либо из земных трудов, за которые он брался. Цезарь был наделен множеством дарований и периодически пускал их в ход, дабы приводить окружающих в изумление. Гай Юлий писал книги и стихи, покорял народы, произносил пламенные речи, делил ложе с сотнями любовниц… Но Октавиану, судя по всему, не требовалось делать ничего подобного ради достижения желанных целей. Он просто направлял людские помыслы в то русло, которое соответствовало его устремлениям. Тяжкие труды его дяди, красивые позы и солдатская выправка Антония — все это отнюдь не было необходимым. Нужно одно: заставить людей верить во что-то иное. Даже кровавые битвы прошлого ныне представлялись совершенно ненужными.
Как только разум — наиболее закоснелая часть человеческого «я» — подчинялась давлению, следом немедленно изменялась и окружающая действительность. Кто бы мог подумать, что разум, ни в коей мере не принадлежащий вещному миру, может стать куда более мощной силой, нежели любой материальный предмет? «Какая насмешка судьбы, — подумалось Октавиану. — Если кто-то сумеет обрести власть над несгибаемым, то все гибкое сразу же подчиняется ему само».
Ранее весь мир стоял на стороне врагов Октавиана, но теперь, благодаря тому, как умело Октавиан изменил образ этих самых врагов в умах их союзников, весь мир обратился против императора и царицы. Если не считать немногих упрямцев, все, кто проследовал за Антонием и Клеопатрой через весь мир, все, кто провозглашал их богами и спасителями, ныне стали их противниками. Люди переменили свое мнение — точнее, Октавиан заставил их поменять мнение. И сразу же переменилось все.
Октавиан рассмеялся. Скорее всего, ему больше никогда не придется выйти на поле боя. Впредь все битвы будут происходить в умах людей, где, как он полагал, ему нет равных.
Хвала богам за любовь Деллия к роскоши и за то, что его преданность оказалась столь податливой. Деллий изменил свои помыслы самостоятельно. Он перебежал к Октавиану как раз перед тем, как Антоний ввел свои корабли в залив, и выдал планы Антония. Октавиан не знал, смог бы он в противном случае обратить действия Антония против самого Антония, хватило бы ему тогда предвидения — или же быстрый разум подвел бы его. Если бы намерения Антония стали ясны только после приведения их в действие, а не были бы раскрыты в предательском шепоте Деллия, озарение не посетило бы Октавиана и он не смог бы сделать того, что сделал. Так, по крайней мере, полагал он сам. Увидев, что Антоний сражается только ради того, чтобы сбежать и перегруппировать свои войска в Египте, он просто махнул бы на это рукой и выждал бы еще год, ожидая новой войны и ломая голову над тем, как прокормить сто тысяч человек в течение долгой зимы в опустошенной Греции, поля и пастбища которой еще не ожили после последней гражданской войны Рима. Весь этот год его солдатам пришлось бы отбирать овец и коз у хныкающих пастухов и вырывать кусок хлеба изо рта у старух. И еще отправлять хоть какое-то продовольствие в Рим. Но предательство Деллия подарило Октавиану хитрый план Антония, и Октавиан сумел быстро переписать этот план на свой лад.
И когда флот Антония бежал из Амбракийского залива, то все, что потребовалось Октавиану, — это сказать пленным, что Антоний бросил их ради Клеопатры, что все это время они полагали, будто сражаются за своего великого римского полководца, в то время как в действительности этот полководец более не властен над своими чувствами и находится в рабстве — телом, душой и мужским естеством — у честолюбивой царицы. Они-то считали, что Антоний верен своим людям, что он пожертвует собой ради того, чтобы спасти самого малого из них, но самая эта верность оказалась мифом. Разве не проявил Антоний свои истинные устремления, свою неутолимую похоть к царице, когда бросил своих подчиненных погибать в битве в заливе, дабы сам он мог и впредь наслаждаться ее обществом? Какой мужчина — какой
