Символический обмен и смерть

специфического для них закона: в самом деле, «природный» и «рыночный» законы ценности, которыми они управлялись, вообще говоря, равно касались и симулякров, и реальных объектов). Код — главная категория структурной лингвистики и семиотики, позволяющая упорядочить и редуцировать, свести к квазипространственным формам «безумное становление». Первые работы Бодрийяра, особенно «Система вещей», создавались в момент высшего подъема французского структурализма и своим системным подходом отчасти вписывались в его методологию; выше уже сказано о перекличке «Системы вещей» с вышедшей годом раньше образцово-методологической монографией Барта о моде. Однако уже в той ранней книге Бодрийяра содержался любопытный эпизод, который можно рассматривать как имплицитную полемику со структуральным методом.

Как известно, в качестве одной из важнейших потребительских стратегий по отношению к вещам Бодрийяр рассматривает коллекционирование. Деятельность коллекционера — это не просто собирательство, но систематическая манипуляция вещами, их подчинение определенному комбинаторному коду; и вот в подобном психическом проекте автор книги раскрывает бессознательную попытку упразднить время:

Действительно, глубинная сила предметов коллекции возникает не от историчности каждого из них по отдельности, и время коллекции не этим отличается от реального времени, но тем, что сама организация коллекции подменяет собой время. Вероятно, в этом и заключается главная функция коллекции — переключить реальное время в план некоей систематики […]. Она попросту отменяет время. Или, вернее, систематизируя время в форме фиксированных, допускающих возвратное движение элементов, коллекция являет собой вечное возобновление одного и того же управляемого цикла, где человеку гарантируется возможность в любой момент, начиная с любого элемента и в точной уверенности, что к нему можно будет вернуться назад, поиграть в свое рождение и смерть. [9]

Ни здесь, ни вообще в тексте «Системы вещей» Бодрийяр ни словом не упоминает о структуралистской методологии; скорее всего, он и не думал о пей, когда анализировал психологию коллекционера. Однако ныне, ретроспективно рассматривая этот фрагмент в контексте методологических дискуссий 60-70-х годов, в нем можно увидеть своеобразную «пародию» на структурализм — на его попытку отменить, «заклясть» время, подменить его чисто пространственной (обратимой, «допускающей возвратное движение») комбинаторикой, которая лишь опосредованно обозначает опасно-необратимое биографическое время человека, подобно тому как «старинные» предметы в коллекции, будучи взяты сами по себе, обозначают или симулируют время историческое. В научном предприятии структурализма вскрывается регрессивное стремление человека современной цивилизации забыть о собственной смертности — как бы приручить, нейтрализовать ее, «поиграть в свое рождение и смерть». Эта методология оказывается сама вписана в порядок современного общества, из абстрактно-аналитического метаязыка превращается в прямое порождение объекта, который она сама же пытается описывать. Принимая сторону «кода», структурализм невольно вступает в сообщничество с симулякрами, создаваемыми этим кодом.

Но, расходясь со структуралистской методологией, Бодрийяр продолжает опираться на фундаментальные интуиции, из которых исходил структурализм. Его идея «послежития», призрачного существования как основы симуляции, по-видимому, восходит к «Мифологиям» Ролана Барта, к последней главе этой книги, где теоретически характеризуется феномен коннотации как производства «мифических» значений.[10] В каждом знаке имеется две инстанции — означающее и означаемое, но означаемое первичного, денотативного знака находится в двойственном положении: с одной стороны, оно представляет собой «смысл» этого первичного знака, а с другой стороны, образует «форму», означающее вторично-коннотативного знака («мифа»). И вот как Барт анализирует эту двойственность:

[…] форма не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанцирует, держит в своей власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть отсрочена: обесцениваясь, смысл сохраняет жизнь, которой отныне и будет питаться форма мифа. Для формы смысл — это как бы подручный запас истории, он богат и покорен, его можно то приближать, то удалять, стремительно чередуя одно и другое; форма постоянно нуждается в том, чтобы вновь пустить корни в смысл и напитаться его природностью; а главное, она нуждается в нем как в укрытии'.[11]

«Отсроченная смерть» первичного смысла уподобляется вампирическому паразитированию «мифа» на теле первичного языка:

[…] миф — язык, не желающий умирать; питаясь чужими смыслами, он благодаря им незаметно продлевает свою ущербную жизнь, искусственно отсрочивает их смерть и сам удобно вселяется в эту отсрочку; он превращает их в говорящие трупы.[12]

Эта отсроченность позволяет вторичному знаку — и господствующему классу, который такие знаки производит, — порабощать первичный знак, а вместе с ним и общество, наивно пользующееся его «прямым» значением: словно в гегелевской диалектике Господина и Раба, первичный знак сохраняет продленную жизнь, но зато утрачивает собственную сущность, начинает значить не то, что является его собственным смыслом, а то, чего требует от него Господин. И Бодрийяр, прямо упоминающий этот знаменитый фрагмент из «Феноменологии духа» в своем «Символическом обмене…» (см. наст. изд., с. 102), в другом месте отчетливо связывает темпоральность «отсрочки» с возникновением и существованием любой власти — духовной и светской, господствующей и «оппозиционной»:

Все инстанции подавления и контроля утверждаются в пространстве разрыва, в момент зависания между жизнью и ее концом, то есть в момент выработки совершенно фантастической, искусственной темпоральности […] (наст. изд., с. 273).

Церковь живет отсроченной вечностью (так же как государство — отсроченным общественным состоянием, а революционные партии — отсроченной революцией: все они живут смертью) […] (наст. изд., с. 259).

Все эти абстрактно-онтологические суждения подкрепляются конкретным анализом общественного быта. Так, «отсроченность» как темпоральность симуляции[13] уже являлась предметом анализа в «Системе вещей» в нескольких своих непосредственно социальных проявлениях. Во-первых, это уже упомянутое выше коллекционирование: коллекция всегда должна оставаться незавершенной, в ней обязательно должно недоставать какого-то предмета, и этот завершающий предмет (знаменующий собой смерть коллекции и, в некотором смысле, самого коллекционера), все время является отсроченным. [14] Во-вторых, это известный феномен запаздывания серийных вещей по сравнению с модным образцом:

[…] чистая серия […] располагается совсем не в актуальной современности (которая, наряду с будущим, составляет достояние авангарда и моделей), но и не в давнем прошлом, составляющем исключительную принадлежность богатства и образованности, — , ее временем является «ближайшее» прошлое, то неопределенное прошлое, которое, по сути, определяется лишь своим временным отставанием от настоящего; это та межеумочная темпоральность, куда попадают модели вчерашнего дня […] таким образом, большинство людей […] живут не в своем времени, но во времени обобщенно-незначимом; это время еще не современности и уже не старины, и ему, вероятно, никогда и не стать стариной […] серия по отношению к модели […] представляет собой утрату времени в его реальном измерении; она принадлежит некоему пустому сектору повседневности, к негативной темпоральности, которая механически питается отбросами моделей.[15]