у меня отняли любимого мужа – балтийского моряка, они его убили. Во время блокады Ленинграда у меня на руках умерла от голода восьмимесячная дочурка. Когда от немцев освободили Смоленскую область, я написала родителям, но никого не нашла в живых. Скажите, леди, чем можно измерить мое горе, горе дочери, жены и матери? Если в вашей груди бьется материнское сердце, вы не простите немцам их злодеяний. Правда, у женщин сердце доброе, мягкое, они способны простить многое, но того, что сделали фашисты, простить нельзя. И я не прощу».
Пишут два друга: «У меня, гв. сержанта Редина, немцы искалечили отца, у гв. сержанта Кучина немцы убили отца. Этого мы никогда не забудем!» Пишет офицер-артиллерист Гольденберг: «Иллюзии насчет судьбы родных я не питал, но где-то таилась надежда, что, может быть, черноглазой сестренке, застенчивой и красивой Нинке, удалось убежать. Но вот получил письмо от председателя сельсовета – мать, сестра и другие родственники расстреляны немцами. И за этих немцев вступается леди?!» Капитал Кириллов пишет: «Вот девушка Ядвина Дембецкая, бежавшая из рабства. Она снимает с груди крест, а там в мешочке пузырек. Она говорит: „Это яд, и мы его называли „счастье жизни“… Я хотел бы, чтобы госпожа Гибб видела это“.
Исповедь сержанта Воробьева: «Нас было пять братьев. После ранений Михаил умер, мы четверо сражаемся. Моя дочь Зоя училась в вузе на втором курсе, узнав о гибели Зои Космодемьянской, она пошла добровольцем на фронт и сейчас находится в Восточной Пруссии… В Москве живет семья Клерих. Дед Владимира Николаевича был англичанин – земляк леди Гибб.
Сын их Вовка пошел на войну. Это мой племянник. Он попал в окружение. Немцы его отправили в Майданек, они собирались уже сжечь Вовку Клериха (правнука англичанина), но помешала им Красная Армия, только успели они отрезать ему обе ноги. Это сделали ваши «миротворцы», леди Гибб!.. Проходя мимо деревни Клины, мы видели жуткую картину: под горкой были расстреляны деревенские парни, пули в затылок, поодаль лежали девушки, изнасилованные, с отрезанными грудями, отдельно в яме задушенные старик и старуха. За что, леди Гибб, они погибли? За то, что они русские? Я не знаю, есть ли у вас дети, но мы, отцы и матери русского народа, не можем простить. Я проходил через город Парафьянов в Литве, там я встретил еврейскую девушку, она случайно спаслась. Она мне рассказала, как немцы убили 25 тысяч человек. Я видел эти ямы. За что они погибли? За то, что они евреи? Должен вам сказать, леди, что мне 45 лет. Я хочу, чтобы вы поняли, что о прощении немцев не может быть речи».
Полковник Лопахин сообщает, что в его части опросили бойцов: «У кого к немцам кровавые претензии? Оказалось, из 700 опрошенных 685 ответили утвердительно – у кого немцы убили отца, у кого брата, у другого сестру, у третьего мать. Вот, например, у командира противотанковой бригады полковника Копелева немцы уничтожили всю его семью, состоявшую из семи человек». Гвардии старший лейтенант Бяков свидетельствует: «У нас в подразделении нет такого человека, который не потерял бы от немцев: у кого убиты на войне близкие, у кого немцы мать замучили, жену убили, у кого угнали родных на каторгу, а кто сам изранен – два-три раза. Спросите эту леди, знает ли она, что такое война, какие страдания она приносит народам? Понимает ли она, что мы желаем кончить войну? Нам не нужно „жизненного пространства“. Но мы хотим наказать немцев, и наказать как следует. Это письмо я начал на советской земле, а кончаю его на немецкой».
Старшина Рыженький в негодовании восклицает: «Я думаю, что леди Гибб нужно было писать не Эренбургу в 1944 г., а Гитлеру в 1941-м. Знайте, все леди, которые хотят нас помирить с немцами, что мы себя считаем в мире только с мертвыми немцами. Мы не будем убивать детей, но немцев, которые хотели истребить нас, мы истребим».
Гвардии старшина Пронин пишет: «Читая письмо леди, я вспомнил, как мы вошли в только что освобожденную деревню Бухалово. Там не было живой души. В первом доме, куда зашли, мы увидели ребенка с вывернутыми ручонками, он лежал в луже крови, рядом с трупом матери… Если бы леди Гибб и ее единомышленники увидели эту картину, они не посмели бы писать о милосердии…»
Летчик младший лейтенант Романов отвечает леди: «Моего семидесятилетнего отца немцы убили. Он не был политиком. Он был верующим, как вы, леди Гибб. Он, как вы, читал Библию. Он был любимцем детей. Когда он приходил в парк, дети бежали к нему: „Дедушка, расскажи сказку о Бове-королевиче!“ Мне пишут, что отец гордо принял смерть, он проклял палачей и плюнул им в лицо. Леди Гибб, я не оратор, но приезжайте ко мне. Я произнесу речь: все, что я видел. Запаситесь только валерьянкой и нашатырным спиртом…»
«Я родился на Кавказе, у моих предков была кровная месть, – пишет майор Бегизов, – я против такой мести. Но мы будем преступниками, если забудем душегубки. Я в ужас прихожу от одной мысли, что немцы не будут наказаны».
Рядовой Захаров напоминает: «Наш народ не мстит и не прощает, он судит. Если бы леди Гибб проживала в одном из оккупированных немцами городов, если бы она видела, как „милые“ немцы насилуют ее дочь, если бы ее старушку мать разодрали танками, если бы ее папаша умер в застенках гестапо, что бы она тогда сказала? Нет, леди, у вас нет сердца, у вас нет уважения к вашему собственному народу, страдающему от ужасов войны».
«Я весь дрожал от гнева, у меня тряслись руки, когда я читал письмо леди Гибб, – признается старший лейтенант Глухов. – Как смеет она взывать к прощению? Кого прощать? Немцев? Да она не в уме! Простить немцев, которые залили кровью Европу?! Где она была утром 22 июня 1941 г.? Разве я могу забыть 12 сентября 1943 г., когда на Невском, против Гостиного двора, снаряд угодил в трамвайный вагон?.. Где тогда была леди Гибб?»
Старшина Тюриков весьма своевременно напоминает: «Леди Гибб, вы имеете возможность писать потому, что три года мы, вместо школьной тетради и карандаша, держим винтовки».
Я закончу этот далеко не полный обзор цитатой из письма младшего сержанта Юферева: «Теперь мы освободили почти всю нашу территорию и советский солдат сражается за благо Европы и за мир. Казалось, надо нас поддержать, и все-таки находятся адвокаты бесчестья, заступники немцев. Русские отходчивы, но память у нас крепкая. Скоро в Кенигсберге я вспомню Великие Луки. И зло мы уничтожим».
Таков единодушный приговор нашей армии. Подзащитным леди Гибб придется расстаться с иллюзиями: Красная Армия не слезливая дама, это разгневанная совесть народа.
Заключение
Направления исследования[769]
Война на Востоке была для нацистской Германии особой войной. Здесь, на населенных недочеловеками просторах, не действовали никакие моральные и юридические законы; лишь жестокостью можно было обеспечить безопасность Рейху и всей Европе. На закрытых совещаниях нацистское руководство прямо говорило о необходимости уничтожения миллионов советских граждан. Эти планы не оставались на бумаге – они деятельно и непреклонно воплощались в жизнь.
Войска Красной Армии на фронте и партизаны в тылу не дали полностью реализовать нацистские планы
Казалось, что о подобном ужасе забыть невозможно; однако не прошло и шестидесяти лет, как о геноциде советского народа было забыто, причем не где-нибудь на Западе, где об этом не очень-то и знали, а в нашей собственной стране.
Сегодня о хладнокровно проводившейся истребительной политике нацистов на советских землях у нас предпочитают не говорить. Более того – очень многие стараются сделать вид, что никаких преступлений германские оккупационные войска и вовсе не совершали, что место имели лишь неизбежные на войне случайности.[773]
