Буало-Нарсежак.
В заколдованном лесу
«Это мое завещание, через несколько дней я поставлю последнюю точку в моей печальной судьбе и меня больше не станет. Эти строки я пишу в здравом рассудке, и, клянусь честью, что события, которые я вознамерился пересказать и свидетелем которых невольно стал, происходили именно нижеизложенным образом. Если бы их можно было хоть как-то истолковать рассудком, то я бы не был доведен до такой, увы, печальной крайности. Да простит меня Всевышний, вняв тому, что я, по крайней мере, не предал своей клятвы и возвратил моим предкам, графам де Мюзияк, их родовое имение, из которого они были несправедливо изгнаны, и где я нашел свою могилу. Посему тем, кто познакомится с этими зловещими записками, — моим дальним родственникам, судейским и, кто знает, быть может, эрудитам грядущего столетия — я все же должен дать несколько предварительных разъяснений.
Я, Пьер Орельен де Мюзияк дю Кийи, являюсь последним потомком по прямой линии графов де Мюзияк, ведущих свою родословную, хотя это и не точно, еще со времен до начала религиозных войн. Наш родовой замок Мюзияк был выстроен моим предком, благородным Орельеном дю Кийи, в благословенный 1632 год.
Стоит мне только окинуть взглядом стены моего кабинета, в котором я нахожусь в данный момент, и я вижу всех, кто в свое время обитал в нашем родовом гнезде. Вот Пьер де Мюзияк — друг маршала де Тюренна, а вот Эдуард и Пьер — советники в парламенте Бретани, и, наконец, Жак Орельен — мой несчастный отец, лейтенант полка Королевы, гильотинированный в 1793 году — ровно двадцать пять лет тому назад. Моей бедной матери все же удалось вместе со мной бежать в Англию, где я и воспитывался неподалеку от белых скал Дувра.
Иногда она брала меня за руку и вела через ланды [1] к крайней точке какого-нибудь мыса и там, указывая пальцем в сторону нашей страны, похожей на нависающее над волнами облачко, страстно взывала ко мне «Обещайте мне вернуться туда, вырвать замок из рук самозванцев и предать погребению останки графа — вашего отца — в склепе часовни, рядом с останками его предков. Ради меня!…»
Моя бедная мать поднимала к небу глаза, полные слез, уже не в силах закончить фразу Мы оба возвращались взволнованными до глубины души, и моя решимость внять ее призывам с каждым днем все возрастала. Да, я уеду во Францию сразу же по достижении возраста, в котором смогу отстаивать свои права. Между тем я изо всех сил старался закалить свой дух, читая затаив дыхание возвышенные произведения своего соотечественника — графа Шатобриана; его «Ренэ» стал моей духовной книгой. Увы! Не был ли я, подобно Ренэ, обречен, будучи существом особым, на те же ужасные испытания и трагическую любовь? Впрочем, пока еще рано рассказывать о Клер…
Итак, я рос одиноким и диким на берегу океана, через который иногда докатывались грохот битв и звон набата, возвещавшие всей Европе о приближении Узурпатора. Иногда нас навещали эмиссары с потерянной нами родины. Они заезжали к нам в промежутке между своими разъездами то вандеец, приехавший просить о субсидиях, то бретонец, уклоняющийся от воинской повинности. При свете свечи, за скромным ужином, они рассказывали новости о нашем замке. Со времен нашего изгнания замок Мюзияк уже дважды сменил хозяев, и оба раза его новых владельцев постигла трагическая и страшная участь. Что касается первого — члена Конвента, то он покончил с собой, второй же — скупщик национальных ценностей — просто сошел с ума. Крестьяне видели в этом карающую руку Господа, да и мы сами были склонны думать именно так — ведь все знали, что эти безбожники сровняли нашу часовню с землей.
«Это месть наших предков», — утверждала моя мать, которая с каким-то неистовым увлечением зачитывалась тогда книгами Левиса [2], Матюрэна [3] и Байрона. И вот эта столь набожная женщина взывала к бретонским святым — Ронану, Жальдасу, Корантену и Тюгдваллу [4] с такой страстью, что ее молитвы походили скорее на проклятия.
Незадолго до падения Бонапарта и его краха в 1815 году моя бедная мать заболела. В ее переполненном воспоминаниями, сожалениями и химерами мозгу что-то, должно быть, надломилось, так как она утратила способность ходить и временами бредила. Реставрация Бурбонов дала мне возможность вернуться во Францию, однако я не мог бросить мою бедную мать, которой дорожил больше жизни, а о том, чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Смирившись, я решил ждать ее кончины, пребывая в состоянии такой глубокой печали, что даже не в силах описать ее. Доходившие из Мюзияка новости умножали мою печаль, некий Луи Эрбо — свежеиспеченный имперский барон — откупил наш замок.
Поговаривали, что он несметно богат. Так как же мне, с моими скромными средствами, удастся убедить этого выскочку возвратить землю славных предков?
Разумеется, я мог бы заполучить часть пресловутого эмигрантского миллиарда, так сильно занимавшего газеты того времени. Но для этого мне пришлось бы интриговать при дворе, а ведь в ту пору я находился на чужбине, прикованный к постели умирающей матери. О Всевышний, как я вслед за матерью стал докучать тебе своими мольбами! Как я просил тебя либо излечить мою родительницу, либо же дать нам возможность обоим умереть друг подле друга!
Как я заклинал тебя в моменты помутнения рассудка уничтожить эту проклятую семью Эрбо, которая вследствие какого-то странного психического расстройства моего переутомленного разума превращалась в образ торжествующего беззакония.
Тогда я еще не знал, о Всемогущий Боже, что ты удовлетворишь мою просьбу так жутко и непредвиденно для меня самого.
Незаметно и тихо год назад моя мать угасла. Испуская свой последний вздох, она сжала мою руку в своей и голосом, который я никогда не забуду, прошептала:
— Поклянись!
И я поклялся посвятить себя изгнанию нуворишей Эрбо из колыбели нашего рода. Затем, преисполненный отчаяния, одним прекрасным утром я сел на шхуну, направлявшуюся в Кале. Не стану описывать охватившее меня волнение на родной земле, замечу лишь, что мое лицо красноречиво свидетельствовало об этом. По крайней мере, в первые дни своего путешествия я служил объектом весьма пристального внимания и деликатного отношения со стороны хозяев гостиниц, начальников почт, равно как и всех прочих людей — ремесленников, студентов или же разряженных мещаночек, с которыми обычно теснишься в дилижансах.
Несмотря на свою печаль, увидев Париж, я пришел в неподдельный восторг. Моя бедная матушка в своих рассказах часто описывала красоты столицы и меланхолическое изящество ее неба, однако она умолчала об очаровании этого города, упорядоченного каким-то художником-геометром, о его огромных садах и широких оживленных улицах с магазинами, витрины которых ломились от самых разнообразных и самых дорогих товаров. Она умолчала о свободе этих улиц, разбегавшихся лучами во все части света, словно спицы колеса, от горделивого монумента, который должен был свидетельствовать о победах изгнанника острова Святой Елены, а своими недостроенными арками символизировал спасительное падение Узурпатора. Какие бы угрызения совести я ни испытывал, признаю, что эти немудреные соблазны утешили меня, и поскольку я начал с того, что ничего не скрывал, то мой хмурый облик смягчился от вида многочисленных миловидных мордашек. Представьте себе мальчика, воспитанного при бряцании оружия, привыкшего к трауру, слезам, спартанскому образу жизни, к культивированию горького чувства мщения и к торможению нежных порывов, заставляющих сердце подростка биться чаще, — и вы составите себе точное представление о мужчине, коим я и был наивным и полным огня, отчаявшимся и вместе с тем жаждущим утешения. Так что улыбки, обращенные ко мне благодаря моей приятной наружности, воспринимались словно жестокие укусы, боль от которых еще долго не проходит. «Неужели, — думал я, — у меня не хватит мужества не дать себя отвлечь от выполнения моей миссии какой-нибудь лживой прелестнице!»
Вот почему я решил ускорить свой отъезд и заранее оплатил место в дилижансе, который менее чем за неделю должен был довезти меня до Ренна, а оттуда до Мюзияка два дня езды.
Вскоре мы уже пересекали первые ланды и сосновые леса; наконец-то я вдыхал воздух Бретани. Я слышал жужжание пчел родного края, и высокопарные слова Ренэ зажигали в моем сердце огонь.
Казалось, голос с небес предрекал мне: «Человек, пора твоего возвращения еще не наступила; подожди, когда поднимется ветер смерти, тогда ты полетишь к этим не изведанным тобою местам, к
