— Верно, я политик с головы до ног, Либ. Помнишь, что говорил Джефферсон?
— «Быстрее подбросьте в камин еще» одного раба, что-то у меня замерзли ноги!» — ты об этом?
— Не смеши меня!
— Тогда вот это: «Давай-ка еще разок, Салли, милочка! Теперь по-собачьи».
— Ты меня убиваешь, Либ!
— Все, сдаюсь. — Она притворно зевнула. — Так что там говорил Джефферсон?
— Вряд ли ты заслуживаешь, чтобы на тебя тратили мудрость великих, но я все-таки скажу: «Когда человек требует от общества доверия, он становится общественной собственностью».
— Сдохнуть можно, до чего остроумно! — пробурчала Либерти. — Не иначе, ты вообразил, что выступаешь на открытии стадиона.
— Тебе неинтересно меня слушать? Зачем же ты пришла, Либ?
— Неодолимое любопытство, но я его почти удовлетворила.
Учти, еще стакан пива — и я убегаю.
— Перестань, я заслуживаю, чтобы мне уделили чуть больше времени. Мои сотрудники посадят тебя на рейс в четыре тридцать, а пока мы поболтаем еще.
— О чем, Пирс?
— Сама знаешь. Я думал, ты окажешься поразговорчивее.
— Повторяю, я не собираюсь обсуждать Арчера Ренсома.
По-моему, все ясно: допрос прекращается не начавшись.
— Значит, теперь мы обмираем от Арчера? — поддразнил он ее.
— Прошу тебя. Пирс, не изображай ревнивца — тебе это не идет.
— Назовем это банальным любопытством. Репсом недурен собой, но, насколько мне известно, он не самый доступный мужчина на свете…
— В отличие от тебя, — не удержавшись, съязвила она.
— Впрочем, на твоем счету уйма интервью с оголтелыми прессоненавистниками: Гарбо, Бен Хоган, Веско… Как ты научилась припирать их к стенке? — Пирс подался вперед. — Признайся, Либ, ведь первой твоей добычей был я, верно?
— У тебя с прессой всегда была страстная любовь, поэтому ты не в счет.
— Ладно, шучу. А ты, я вижу, до сих пор не выносишь, когда над тобой подтрунивают…
— Просто ненавижу! — Она оглянулась, ища глазами официанта. — Где пиво? У меня есть еще и другие дела, сенатор. — Она закурила «Кэмел».
— Бросай курить, Либ, это вредно.
Чтобы позлить его, Либерти глубоко затянулась и выпустила дым ему в лицо.
— Ты путешествуешь налегке?
— Почему бы нет? Моя главная забота — комиссия. Ну, еще местная пресса, сбор пожертвований, ухлестывание за чужими женами — все больше по мелочи.
— По-моему, ты уже начинаешь предвыборную кампанию, — сухо бросила Либерти. — Ну конечно, тебе же надо избираться на следующий срок! Если бы прежний старикан сенатор от Виргинии не сыграл в ящик на семнадцатой лужайке поля для гольфа, ты бы до сих пор плесневел в конгрессе.
— Я ценю твое остроумие, детка, но все же советую разрабатывать тучную ниву светских сплетен, оставив политический репортаж людям, располагающим более достоверной информацией.
Либерти насмешливо прищурилась:
— Тебе меня не уязвить. Пирс, кишка тонка! Ну скажи, ты хоть когда-нибудь стыдишься своего лицемерия?
— А как же! — с готовностью отозвался он, заботливо поправляя жилетку. — Например, сейчас.
— Самое поразительное, что средний избиратель не имеет ни малейшего понятия, на каком дерьме работает вся машина одурачивания! Консультанты по политике и по ботиночным шнуркам, одни вымучивают идеи, другие нашептывают шуточки. Исследователи, которых ты отправляешь в библиотеку конгресса для составления твоей точки зрения по разным вопросам, и подручные, обзванивающие городские ратуши, чтобы ты не пропустил день рождения пышнотелой женушки какого-нибудь жирного кота!
Сколько раз она репетировала эту отповедь перед зеркалом, и вот наконец-то появилась возможность высказаться!
— Не забудем коктейльных дамочек, знакомящих тебя с нужными людьми. Последние — в списке, но не по значимости.
Это те, кто проводит для тебя опросы общественного мнения.
Год за годом ты собираешь себя по кусочкам и добиваешься благоприятного рейтинга.
Либерти отдавала себе отчет в том, что это уже чересчур, но тем не менее не собиралась сбавлять обороты.
— «Франкенштейн едет в Вашингтон», режиссер — Роман Полански. Самое смешное, что людям это нравится. Они считают тебя непосредственным, но мы-то с тобой знаем, что ты живешь под «фанеру»!
Пирс снисходительно усмехнулся:
— Может, повторишь то же самое на бис для ребят с кухни?
Мои телохранители слышали каждое слово, но там, среди шипящих противней…
Либерти оглянулась на две горы мышц за соседним столиком: топорщившиеся дешевые пиджаки, белые носки, лакированные башмаки. В Дубовом зале они смотрелись примерно так же, как регбисты- полузащитники на симфоническом концерте.
— Прости, что я об этом заговорила. — Только тут она поняла, что ее речь была реликтом восьмилетней давности, и неожиданно почувствовала смущение.
— Поверь, Либ, я все понимаю.
Ее спас метрдотель, принесший телефон. Пирс с любопытством прислушался.
Звонила Мадлон.
— Либерти, ангел мой, пора рассказать старушке, что ты вынюхала.
— Разве Пег вам не передала, что я позвоню из Лос-Анджелеса?
— Если это закодированное «отвяжись», считай, что я пропустила его мимо ушей. У Арчера Ренсома действительно была жена. Билл Томпсон, тогдашний знаменитый светский репортер, был от его жены без ума. Арчи и Кэсси Рейсом были, помнится, заметной парой. Такую, как она, вообще невозможно забыть. Ради нее не грех было бы переменить пол.
— Почему же вы до сих пор молчали?
— Потому что ты не спрашивала. Потом что-то произошло — мы так и не узнали что, — и она умерла. Томпсон попытался разнюхать, как это случилось, и попал под топор.
— Под топор?
— В точности как Анна Болейн[4], ангел мой. Рейсом и тогда не любил шутить.
Поблагодарив Мадлон, Либерти повесила трубку. Надо будет поручить Пег выведать у Томпсона все, что он знает.
Эбен не спускал с нее глаз.
— Видела бы ты, какой у тебя сейчас вид! — Он придвинулся к ней, взял за руку и прошептал:
— Я не могу спокойно на тебя смотреть…
Либерти густо покраснела, и телефонный разговор мигом вылетел у нее из головы. Притворяться дальше было бессмысленно.
— Должна тебе кое в чем признаться. Эбен. Я постоянно смотрю выпуски новостей в надежде увидеть тебя. Страшно горюю, когда пропускаю прямые трансляции твоих пресс-конференций. Мое любимое зрелище — наблюдать, как под твоим подбородком стопроцентного американца вырастает лес микрофонов. — Она погладила колючую щетину, которая отрастала у него уже через час после бритья. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?
— Боюсь даже гадать, — медленно произнес Эбен.
— Он такой длинный, могучий… — Пирс вздрогнул, а она еще больше покраснела. — Нахал! Я думаю о твоем языке. — Либерти схватила со стола и подняла стакан с пивом. Рука предательски дрожала. — Выпьем за твой язык! Видит Бог, теперь мне не скоро придется им упиваться. За язык Эбена Пирса, самый
