Джино скоро вернется?
Со значительным видом Коста покачал головой.
— Для этого потребуется куда больше времени, чем мы предполагали.
— Сколько?
— Пока это еще неизвестно.
— Недели? Месяцы? Годы? Он пожал плечами.
— Во всяком случае, по скоро. Точнее тебе сейчас никто не скажет.
Показалось ли ему, или он и в самом деле увидел мелькнувшую по губам Лаки улыбку? В какую красавицу она незаметно превратилась. Даже как-то странно видеть рядом с собой эту молодую прекрасную женщину.
Поначалу Коста испытывал какую-то необъяснимую неловкость, но скоро Лаки разговорила его, и он пустился в воспоминания о былом.
Она оказалась внимательной слушательницей, время от времени вставлявшей к месту уточняющие и ободряющие реплики. За довольно короткое время Лаки узнала о Джино и его жизни куда больше, чем знала до этого ужина. Более или менее ей был известен последний период, когда к Джино уже пришло богатство, в конце концов, сама она именно тогда и родилась, но какими романтическими казались ей рассказы Косты о том, как Джино зарабатывал свои первые доллары, живя в крохотной убогой комнатке.
— А как вы познакомились? — спросила она. Коста сразу же поскучнел. Лаки заметила смущение и настаивать на ответе не стала.
Дядя Коста. Она знала его всю свою жизнь, но вот поди ж ты — впервые они сидят вдвоем за столом и ведут обычный, нормальный разговор. Ей очень хотелось узнать, как Коста теперь, после смерти тети Дженнифер, решает свои мужские вопросы. Или он так уже постарел, что они его и не беспокоят? А может, именно это его угнетает тайком? Выглядит он еще довольно привлекательным: невысокого роста, худощавый, седоволосый.
Хорошее красное вино все-таки действительно развязало Косте язык. Он заговорил о Леоноре, доводившейся Лаки бабушкой. Долгие годы эта тема оставалась запретной. При одном упоминании ее имени тетя Джен бледнела.
— Джино очень любил ее, — проговорил Коста и, как бы вдруг осознав, что слишком увлекся, смолк.
— Дядя Коста, — бесхитростным голосом сказала Лаки, — помнишь разговор перед самым отъездом отца? Коста кивнул.
— Ты еще предупредил меня, что нужно будет подписать какие-то бумаги, ты говорил, что объяснять их суть — слишком долгое дело, потребуется не меньше недели.
Он вновь утвердительно наклонил голову.
— Так вот, у меня есть целая неделя, и я была бы признательна, если бы ты наконец эту суть мне объяснил.
Как он мог отказаться? Ведь сейчас перед ним сидит уже не та дикая и непокорная Лаки, что прежде. Теперь она превратилась в обворожительную женщину, испытывающую неподдельный интерес к делам.
День за днем Лаки ходила к нему в офис, и Коста начал — сперва с неохотой, поскольку считал, что интерес этот угаснет, — объяснять ей принципы деятельности различных компаний.
— Естественно, ты считаешься главой всего бизнеса лишь номинально. Никто и не предполагает, что от тебя потребуется фактическое участие в управлении.
Бот как? Это он так думает.
— Я буду посылать тебе документы на подпись. Впредь ты можешь быть уверена в том, что подписываешь только то, что проверено и одобрено мною лично.
Лаки с пониманием кивнула. Она впитывала в себя информацию, как губка.
Из Вашингтона позвонил раздраженный Крейвен.
— Когда ты собираешься домой?
— Я не собираюсь домой, — холодно ответила Лаки. — Наш брак кончился. Распорядись, пожалуйста, чтобы мои вещи упаковали и выслали сюда.
Больше всего Крейвена огорчал не предстоящий развод, а то, что скажет по этому поводу его отец.
Звонок от Петера Ричмонда раздался на следующий же день. Голосом плохого политика Петер проговорил в трубку:
— Лаки! О чем ты думаешь? Приезжай, мы должны все обсудить.
— Обсуждать абсолютно нечего.
— Если ты не приедешь, — я сам прилечу к тебе.
— Отлично.
О своих планах она никому не сказала ни слова. Ее развод был только ее делом. Коста постоянно спрашивал, не пора ли ей возвращаться в Вашингтон, на что Лаки только качала головой, бормоча себе под нос: «К чему спешить».
С Петером она по телефону договорилась встретиться за ужином. До этого все вечера Лаки ужинала в компании Косты, набираясь у пего опыта и учась, так что, когда она сообщила ему, что этот вечор у псе занят, Коста огорчился.
— Я хотел повести тебя в совершенно особое место, — жалобно сказал он.
— Завтра, дядя Коста, обещаю тебе.
— Но столик-то я заказал на сегодня, — начал сдаваться он.
— Где?
— Это секрет.
— Ну завтра, ладно?
— Ладно.
Костюм Петера Ричмонда был как бы предназначен для общения с народом: обычный спортивный пиджак, рубашка с расстегнутым воротом, прямые, хорошо сидящие брюки. Проходя по залу ресторана в отеле «Шерри Незерлэпд», он налево и направо улыбался, приветственно помахивал рукой, кивал головой, словом, вел себя так, будто вокруг находились члены одной дружной, счастливой семьи.
Сидевшая за столиком и наблюдавшая за этим действом Лаки вдруг почувствовала приступ сильнейшего отвращения. Дома Петер представлял собой мини-тирана: дети боялись отца без памяти. И только неустрашимая Бетти не обращала па мужа никакого внимания. Па публике Петер становился Мистером Обаяние, дома — Мистером Ничтожество.
— Привет, Петер, — ядовито воскликнула Лаки — А ты опоздал.
— Неужели? — На загорелом лице его было написано мальчишеское удивление. — Мне очень неудобно. Надеюсь, ты заказала чего-нибудь выпить?
Видимо, у этого мерина глаза на заднице, если он не видит литровой бутылки водки, стоящей прямо перед ним.
Петер уселся, жестом подозвал к себе официанта с картой вин и потребовал себе шпритцер — коктейль из белого вина с содовой.
— Так-так, — произнес он, откидываясь на спинку кресла и изучающе глядя на Лаки. — Значит, птичка хочет улететь.
— Начать нужно с того, — ровным голосом ответила Лаки, — что птичка никогда и не хотела быть пойманной.
— Ты, наверное, шутишь, дорогая. Любая птичка будет рада оказаться в семействе Ричмондов.
— Петер, тебе когда-нибудь говорили, что ты просто мешок с дерьмом?
Он опешил, но лишь на мгновение. В течение четырех лет они и двумя словами не обменялись. Теперь же, смотрите-ка, она открыла рот.
— Ты — точная копия своего отца, — холодно проговорил Петер.
— Да. Думаю, что так оно и есть. Только отец никогда не позволил бы загнать себя в угол нелепой женитьбой. Вижу, мне придется обзавестись яйцами — такими же, как у моего бедного старого
