оделся, внимательно осмотрев свое отражение в зеркале. Спрятанный под полой пистолет был практически незаметен.
Эндоу был из тех неприметных людей, что легко растворяются в толпе. Карие глаза, каштановые волосы, которые, когда ему стукнуло пятьдесят, сильно поредели. Тощий, весь какой-то разболтанный, как потрепанное ветрами чучело. Мертвенно-бледная кожа и вечный «траур» под обломанными ногтями на коротких, словно расплющенных пальцах.
Бросив последний взгляд в зеркало, он повернулся и подпрыгивающей походкой направился в комнату.
— Ты где, Стелл?
— Здесь я, милый. На балконе. Опоздал ты, парад уже прошел.
— Парадами я не интересуюсь, ты же сама знаешь. Давай-ка лучше обратно в комнату, а то замерзнешь.
Эстелл Эндоу въехала в комнату в инвалидном кресле. За зажатой в ее губах сигаретой тянулся табачный дымок. Она, хотя и была всего на год моложе Эндоу, сохранила копну жестких рыжих кудрей. Блестящие, как у птицы, темные глаза, отечное, под толстым слоем косметики, лицо. Она была парализована: нижняя часть тела недвижна и беспомощна. Выше пояса Эстелл была немыслимо, чудовищно тучной.
Эндоу ласково заулыбался.
— Понравился парад, детка?
— Ого, еще бы! — ответила она пронзительно высоким голосом. — Так забавно! Просто счастье, что мы сюда переехали!
— Вот и хорошо. — Он наклонился поцеловать ее, предусмотрительно встав вполоборота, чтобы она случайно не коснулась пистолета. — Я выйду на пару часов. Потерпишь с ужином?
— Да я сама себе приготовлю, если захочу.
— А вот этого как раз не надо. Вернусь и все сделаю. Принесу тебе мятного мороженого на десерт.
Хочешь, любовь моя?
— Еще бы! — Она кокетливо улыбнулась. — Ты так добр ко мне, Френ.
— А как же иначе? Ты ведь мое сокровище. А теперь включи телевизор. Постараюсь вернуться как можно скорее.
— Обо мне не беспокойся, все будет в порядке.
Эстелл Эндоу еще долго после того, как закрылась дверь за ее мужем, продолжала смотреть на нее с влюбленной улыбкой.
Милый, милый Френ! Он так заботлив и добр к ней, ухаживает за ней вот уже десять лет, с того самого дня, как произошел тот несчастный случай.
И как он ненавидит свое имя Френсис Не любит даже, когда она называет ею Френом. Сам он пишет свое имя Ф Эндоу — без точки. Из-за этого, конечно, могли бы возникать трудности с чеками, но вот только банковского счета у них нет.
Пожелтевшими от никотина пальцами Эстелл пошарила в карманах в поисках сигарет, но ни одной не обнаружила. Пытливым взглядом она обследовала всю тесно заставленную крошечную гостиную. Здесь сигарет нет.
Может быть, в спальне?
Она покатила неповоротливое кресло по дощатому полу — они всегда снимали квартиру без ковров.
В спальне она направилась к комоду и, порывшись в среднем ящике, нашла пачку сигарет. Закурив, выдохнула к потолку густое облако дыма.
Оглядела комнату. Френ такой аккуратист — все в безупречном порядке. Сколько меблирашек ни меняли, они у него всегда вымыты и вылизаны до блеска.
Ее взгляд остановился на двуспальной кровати.
Бедняжка Френ. Тяжелый вздох всколыхнул ее необъятную грудь. После несчастного случая они перестали спать вместе. Какой уж там секс, она к этому не способна. Френ ни разу не пожаловался, не упрекнул — ни словом, ни жестом. Она частенько задумывалась, не было ли у него других женщин, которые ищут знакомств в барах, или просто шлюх. Но по барам Френ никогда не ходил, а торгующих своим телом женщин презирал. Называл их подделками размалеванными и шлюхами вавилонскими. От этих словечек Эстелл всегда разбирал смех.
Заметив сдвинутую смятую подушку, она нахмурилась. Не похоже на Френа, он так придирчиво следит за порядком в доме. Конечно, под ногтями у него всегда эта жирная грязь, но если целый день возишься со сломанными автомобилями…
Она подкатила кресло к кровати и начала взбивать подушку. И вдруг увидела под ней гроссбух.
Открыв его, она узнала корявый почерк Френа.
И жадно принялась читать.
Эбон никогда не оставался на одном месте подолгу. Даже если его стукач в новоорлеанской полиции не предупреждал о предстоящем налете настырных легавых, он никогда не оставался на одном месте более двух недель. Формально штаб-квартира «Лиги чернокожих за свободу сегодня» располагалась во Французском квартале, но настоящая штаб-квартира оказывалась там, где в данный момент проживал Эбон. Он был основателем, духовным вождем, повелителем и властелином Лиги.
В настоящее время Эбон снимал две комнаты на Берганди-стрит, в двух кварталах от официальной штаб-квартиры. Двухэтажный дом был старым и обветшалым; принадлежал он двум вдовам, которые жили на первом этаже и были такими праведницами и придирами, какими только могут быть две седовласые старухи. Но они были также глухими и полуслепыми. К тому же квартира Эбона располагала тремя входами и выходами: через окно спальни и по крыше; через заднюю дверь и заросший бурьяном двор в укромный проулок; по лестнице вниз и через парадное на улицу. Последним путем Эбон никогда не пользовался сам и своим соратникам строго-настрого наказал всегда приходить и уходить только проулком.
Сейчас Эбон в полной неподвижности, как каменный идол, сидел в сгущающейся темноте и ждал двух своих людей.
Каждый четвертый житель Нового Орлеана при-. надлежит к чернокожим. Чистокровные негры, однако, из-за происходившего с самых первых дней рабовладения смешения рас представляют собой крайнюю редкость. Мулаты до начала двадцатого века пользовались особыми привилегиями — их даже называли не неграми, а цветными. Они были свободны — когда у рабовладельца появлялось дитя от чернокожей рабыни, ей в большинстве случаев даровалась свобода, чтобы ребенок тоже считался свободным. Мулаты в Новом Орлеане передвигались совершенно беспрепятственно, численность их быстро возрастала; многие стали богатыми и влиятельными людьми. Класс мулатов, более многочисленный в Новом Орлеане, нежели в любом другом городе Юга, не ощущал на себе расовых предрассудков в сколь-нибудь значительной степени вплоть до начала 1900-х годов, когда были приняты законы, которые не делали различий между негром и мулатом.
Эбон был чернее дегтя. Так черен, что при определенном освещении его кожа казалась синей. Он неимоверно гордился этим и не сомневался, что в его родословной нет ни капельки белой крови: как-то на досуге он проследил историю своей семьи вплоть до прибытия судна с рабами из Африки.
Некогда Эбона звали Линкольном Карвером, но еще в юности он отказался от этого имени, поскольку оно слишком сильно отдавало смиренным духом старого Тома из романа Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Пусть шестнадцатому президенту США Аврааму Линкольну приписывают освобождение братьев Эбона по крови. Но что он потом-то для них сделал?
А этот Вашингтон Карвер? Вылитый дядя Том!
Отсюда, значит, следует, что он будет зваться Эбоном. Черный по цвету кожи, черный (как смоль, если переводить с английского) по имени.
— Эбон?
Сисси появилась в дверном проеме в коротенькой ночной рубашонке, не скрывавшей заросшего завитками волос лобка. Кожа у нее была черной. Почти такой же черной, как у Эбона. Ее прическа напоминала венчавший голову буйный пчелиный рой.
— Не терпится, сучка? — рявкнул он. — Сказал же, у меня дела. Давай живо затолкай свою черную
