задницу обратно в спальню, пока не освобожусь. — Внезапно он ухмыльнулся. — И прикрой мохнатку-то… Если попадешься Эмберу на глаза в таком виде, он так разволнуется, что его аж в жар бросит.
Сисси ретировалась в спальню, а Эбон поднялся на ноги и потянулся, грудь его сотряс громогласный хохот, как только он подумал о том, что Эмбера бросит в жар при виде голой мохнатки. Он подошел к окну — верзила за негр девяносто в черном тренировочном костюме. В свои тридцать лет Эбон являл собой физически превосходный экземпляр и походил на атлета, возможно, футболиста. Футболистом он был в колледже — и очень хорошим. Когда он бросил учебу за год до окончания, профессиональный клуб предложил ему щедрый контракт, но для Эбона такая карьера интереса не представляла. Это был не его путь.
Прическу в стиле «афро» он не носил, голова его была обрита наголо. Он считал, что это придает ему зловещий вид, какового эффекта он и добивался. Если его внешность пугает белых, это же хорошо. Если его боится даже кое-кто из своих, еще лучше.
Стоя у окна, он разглядывал заросший двор и проулок. Через минуту он заметил пробирающихся к дому Эмбера и Грина. Эбон смотрел, как они зашли во двор, и продолжал наблюдать еще некоторое время, чтобы убедиться, что за ними нет слежки. Этой давней привычке он не изменял никогда.
Потом он отошел от окна, устроился за стоявшим в центре комнаты столом и стал ждать. Через минуту до него донеслись приглушенные голоса;
Сисси впустила их с черного хода. Он не проронил ни слова, пока они входили и усаживались за столом напротив него.
Эбон служил в армии, почти полтора года он воевал во Вьетнаме. Вокруг грязь, зной и смерть, а он вернулся на гражданку без единой царапины. Когда он сколачивал Лигу, то призвал на помощь недюжинное чувство юмора. Ни одного из его заместителей в организации не знали под настоящим именем.
Эбон присвоил им названия цветов радуги. Именно так делают в армии в ходе военных операций.
Эбон был убежден, что кодовые имена, которыми он нарек сидевшую против него парочку, подходят как нельзя лучше. Они работали как группа, и работали очень успешно. Эбон сравнивал их с сигналами светофора: желтый — тормози, зеленый — полный вперед. Эмбер, то есть тормозящий желтый, — мрачнейший пессимист, был из них двоих постарше, поосторожнее да и поумнее; и еще было в нем что-то от старой девы. И хотя Эбон не мог привести достаточных доказательств, он был уверен, что Эмбер гомик. Но он был храбрее быка и все приказы выполнял неукоснительно, в этом на него можно было положиться полностью.
Грин — зеленый — молод, еще и тридцати нет, беспредельно предан их делу, горяч, легковерен, фанатичен, опасен как смертоносная барракуда. И хотя Эбон еще не пробовал его в деле, он не сомневался, что Грин пойдет на убийство по одному лишь его слову.
По сложившемуся у них обычаю, Эмбер заговорил первым:
— Городские власти отказали нам в разрешении провести демонстрацию во время парада короля Рекса, Эбон.
— Что и следовало ожидать, — бесстрастно произнес Эбон. — Я был бы разочарован, если бы они поступили по-другому.
— А чего же тогда просить этих ублюдков? — вспылил Грин.
— Если бы мы получили разрешение на демонстрацию, она бы потеряла всякий смысл, — терпеливо разъяснил Эбон. — Нас бы просто не замечали. А так о нас все узнают. Когда наши люди лягут прямо перед платформами, я хочу, чтобы их заметила вся страна. Хочу, чтобы телекамеры показали их лица.
— Капитан Джим Боб заглянул утром к нам в штаб-квартиру, Эбон, — сообщил Эмбер. — Как всегда, интересовался, где бы ему тебя найти. А потом предупредил, чтобы мы не бузили во время парада, иначе все окажемся за решеткой.
— А про разбитые черепа он, часом, не упоминал? — с довольной улыбкой осведомился Эбон. — Ведь когда вокруг столько народищу, они не смогут применить слезоточивый газ, не говоря уж о нервно- паралитическом.
— Да нет, так прямо — ни слова… — улыбнулся в ответ Эмбер. — Но дал понять, что не исключены… несчастные случаи.
— Вот черт! Дался нам этот свинячий легавый, Эбон.
Кончить его, и все дела. Может, мне заняться, а?
— Никто никого кончать не будет, Грин, пока я не распоряжусь. Ты меня хорошо понял?
— Ах черт! Да нет, понял я, Эбон, все понял, — поспешно заверил его Грин, весь вдруг съежившийся и сникший. — Ляпнул так просто, не подумавши.
— Джим Боб Форбс, может, и вправду свинья: он считает, что всех нас, черномазых, надо вернуть назад на плантации или в Африку, но он лучше всех остальных свиней, с которыми нам здесь приходится иметь дело. Во всяком случае, он по-своему честен.
И не тупица. А уберем его, и вдруг вместо него окажется какой-нибудь остолоп упертый? Ну, допустим, побьет он кого-нибудь из наших на демонстрации…
Так мне нужно, чтобы черепа трещали, понятно? — Эбон подался вперед. — Мне требуются разбитые головы. Нужно, чтобы на улицах пролилась кровь наших братьев. Для этого все и затеяно!
— Но они-то этого не знают, — возразил Эмбер, неизменно осторожный и осмотрительный Эмбер. — Ведь я им сказал, что никаких неприятностей не будет… Пошумим, покричим маленько, и все. Ты ведь сам велел так сказать. Разве честно подставлять людей, когда они ничего не подозревают?
— Да все они знают и понимают, — убежденно заявил Эбон. — Когда это было, чтобы мы становились поперек пути белым — и без кровопролития?
— Да пошли бы они куда подальше, рожи бледные! — опять взорвался Грин. — Пусть башку мне расколют хоть надвое! Испугался я их, как же!
— Хочешь сказать, что это я струсил? — вспыхнул Эмбер. — Нас-то там не будет; мы ведь останемся за их спинами. Как большие начальники. В каком это бою хоть одного начальника когда-нибудь подстрелили?
Грин, ощетинившись, мерил его злобным взглядом.
— А это не я придумал держаться подальше от заварухи, браток! Сам-то я куда угодно готов с остальными!
— Ну ладно, хватит. Прекратили быстро! — резко приказал Эбон. — Ввязываться запрещаю обоим.
Кому-то ведь надо присматривать за делами. И если кто из вас сунет туда нос, действительно пожалеете, что вам башку не оторвали! Понятно?
И как всегда бывало в таких случаях, они пошли на попятную, покорно бормоча, что все поняли.
— Вот и хорошо. Теперь давайте-ка опять все обсудим.
— Господи, Эбон, — взмолился Эмбер, — тысячу раз уже обсуждали!
— И еще раз обсудим. Прямо сейчас. А вдруг мы до парада больше не встретимся.
Когда Эбон закончил инструктаж, уже стемнело.
В какой-то момент Грин машинально вытянул из кармана помятый металлический портсигар и зажал в губах неряшливо свернутую самокрутку. Он уже собирался чиркнуть спичкой, но Эбон, потянувшись через стол, отвесил ему оплеуху тыльной стороной ладони.
— Боже ты мой, за что, Эбон?
— Сколько раз тебе говорить? Не смей при мне даже закуривать эту дрянь! Хочешь травиться травкой, твое личное дело, я не вмешиваюсь, хотя и не одобряю. Но не при мне!
— Забыл совсем, Эбон, — выдавил из себя Грин.
Он провел рукой по губам и посмотрел на оставшиеся на ней мазки крови. — Теперь запомню.
Эбон невозмутимо продолжал инструктаж. Наконец, устало откинувшись на спинку стула, кивком отпустил обоих.
Уже на пороге в спальню Эмбер обернулся:
— Совсем из головы вон, Эбон. Принесли сегодня в контору.
Он протянул Эбону незапечатанный конверт, на котором размашистым почерком было написано два слова: «Линкольн Карверо. Эбон понял, от кого послание, даже не достав еще прямоугольник тисненой бумаги с прикрепленной к нему визитной карточкой „Мартин Сент-Клауд, сенатор США“. Мартин был единственным, кто называл Эбона настоящим именем. Тисненый же прямоугольник оказался приглашением
