превратила вас в прежних папу и маму. Сейчас я бы с радостью согласилась слушать ваши крики, а не ту тишину, которая установилась в доме после вашего развода. Без тебя там стало так пусто и так гнетуще.
Папа не оставил в доме ничего, что могло бы напомнить нам о тебе, всего за одну неделю поменяли всю мебель и перекрасили стены. Я помню, как ты была расстроена, когда тебе не разрешили войти в дом после суда, но, уверяю тебя, ты была бы еще больше расстроена, увидев, во что превратился твой некогда прекрасный дом. Чувство непереносимого одиночества не оставляло нас с Керри ни на секунду. Мы старались заставить друг друга спать, мы чувствовали себя словно чайные ложки, зажатые ящиком кухонного стола, мы обе посасывали большой палец руки, чтобы успокоиться и заснуть поскорее. Временами сквозь слезы я, как мне казалось, слышала твой голос: ты умоляла разрешить тебе войти к нам. Как тебе, наверное, было тяжело сдержать боль и ярость, которые ты чувствовала в ту минуту. Хотя, с другой стороны, ты прошла через этот судебный процесс с высоко поднятой головой и чувством терпимости к людям. Даже когда тебя отправили в тюрьму в тот страшный день, ты держала голову так же высоко, а твой голос оставался таким же добрым и мягким.
Когда я думаю, что такой человек, как ты, мог оказаться за решеткой, у меня мурашки бегут по коже.
Самые возвышенные существа — такие как бабочки, ангелы и ты, — не могут находиться взаперти. Они должны нести миру добро и красоту.
Это, наверное, странно, но с тех пор, как взаперти оказалась ты, у меня появилось ощущение, что ты где-то рядом со мной. Я была еще совсем маленькой, но ясно чувствовала, как ты обнимаешь меня и что-то шепчешь на ухо… А сейчас, когда ты приходишь ко мне, я ясно вижу твое астральное тело и так же ясно слышу твой чудесный голос, чистый и звонкий, как музыка.
Мама, я так скучаю без тебя.
Люблю, целую и обнимаю тысячу раз.
Закончив писать, Грейси почувствовала, будто тяжкая ноша упала с ее плеч. Ее письмо матери было инстинктивным стремлением помочь себе справиться с трудной ситуацией. Сейчас она была благодарна судьбе за то, что осталась жива после последнего провала памяти. На какую-то долю секунды она забыла, что находится в больнице, что на окнах ее палаты решетка и что ее заточение не многим отличается от тюремного.
Раздался стук в дверь, и Грейси вздрогнула. Дверь распахнулась, в палату вошел доктор Кейн, главный психиатр клиники, расположенной в северной части Палм-Бич. Подходя к кровати, он привычно сказал:
— Ну-с, как мы себя сегодня чувствуем?
Грейси медленно подняла глаза. С появлением доктора у нее вновь возникло привычное ощущение.
Так, наверное, чувствует себя золотая рыбка, которая попала в аквариум и не знает, как из него выбраться.
— В холле сестра ждет разрешения пройти к вам, — сказал доктор Кейн. Она практически и не уезжала из больницы эти два дня, с тех пор как прилетела из Лос-Анджелеса.
— Как долго я здесь? — спросила Грейси.
— Ваш отец привез вас сюда три дня назад. Он попросил меня позвонить ему на конезавод в Кентукки, как только вы очнетесь. Его скакун взял приз на вчерашних скачках, поэтому…
— Пожалуйста, позовите мою сестру, — нетерпеливо перебила его Грейси.
Она никогда не питала особого интереса к скаковым лошадям своего отца. Доктор понял намек и вышел из комнаты. Минуту спустя в комнате появилась Керри. Настроение Грейси сразу поднялось.
Керри тут же скользнула к ней в кровать и обняла сестру. Они долго лежали так и молчали. Выразить переполнявшее ее чувство жалости Керри не могла.
Просто ей хотелось бы забрать себе боль и ужас, переполнявшие ее бедную сестричку.
Когда Керри разомкнула объятия, они посмотрели в глаза друг другу с тем молчаливым пониманием, которое существовало между ними всегда. Каждая любила сестру больше, чем самое себя. Эти девушки как бы опровергали теорию о том, что первый, появившийся на свет, из двойняшек всегда становится лидером, обладает более сильным характером. За двадцать три года жизни эта роль переходила от одной сестры к другой. Когда это было необходимо, одна становилась сильнее, чтобы поддержать другую. Но несколько лет назад Керри вышла замуж. В девятнадцать дет у нее появились дети — мальчики-двойняшки. Но она продолжала поддерживать отношения со старыми друзьями и была частой гостьей в самых модных и престижных ночных клубах Лос-Анджелеса. Грейси же после замужества сестры замкнулась в себе. Она проявляла все меньше интереса к друзьям, их делам и развлечениям, предпочитая уединение в доме отца в Палм-Бич.
Она старалась держаться от него подальше и большую часть времени посвящала своему хобби — фотографии или посещала различные судебные процессы, в основном те, которые касались родительских прав.
Ее фотографии отличало одно необычное свойство — мир на них представал удивительно ярко и остро.
Больше всего она любила снимать детей и животных.
Но хотя Грейси и проводила многие часы, заперевшись в бывшей фотолаборатории своей матери, она все же не хотела посвятить себя целиком карьере фотохудожника. Ночами напролет она могла читать книги, посвященные мифологии, метафизике и мистицизму.
Она избрала путь одиночества, что было в общем-то странно для такой молодой и красивой девушки.
Керри казалось, что сестре так и не удалось разорвать ту нить, которая связывала ее с детством, и вся ее поразительная работоспособность, восприимчивость к человеческим страданиям, способность проникнуть во многие тайны бытия делали Грейси особенно уязвимой и затягивали все глубже и глубже в ту яму, которую она вырыла своими собственными руками.
Определенно, в более сильной позиции сейчас находилась Керри, и она понимала, насколько нужна сейчас сестре в ее критическом состоянии. Керри жила в Беверли-Хиллз, и двери ее дома были всегда открыты для сестры, особенно когда та нуждалась в убежище от своих страданий. Только здесь она могла чувствовать себя защищенной — смеяться, общаться с людьми, играть с детьми. Она приезжала часто, всегда ненадолго и лишь в те дни, когда Майкл, муж Керри, уезжал куда-нибудь в другой город на съемки очередного фильма. Во время каждого приезда к сестре Грейси просто расцветала и снова превращалась в милую молодую женщину, оставаясь такой вплоть до возвращения в Палм-Бич, где вновь оказывалась во власти нравственных оков, словно в темнице.
— А я тебе кое-что привезла, — сказала Керри, роясь в своей дорогой дамской сумочке из крокодиловой кожи от Ральфа Лорена. Она протянула Грейси чудесный рисунок, сделанный ее сыновьями- двойняшками Кении и Кейтом. На рисунке были изображены люди, которые танцевали, взявшись за руки, а над их головами висела радуга, переливающаяся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. — А вот и мордашки художников. Фотография сделана в прошлом месяце на дне рождения, когда твоим племянникам исполнилось четыре года, продолжила она.
Грейси посмотрела на фотографию. Дети смеялись, их веселые личики были перепачканы мороженым голубого цвета.
Керри любила детей. И они проникались к ней симпатией сразу же, потому что она не притворялась.
Она говорила им то, что думала. Спрашивала, если хотела что-то спросить. При этом у нее не было задней мысли, и она никогда не сердилась на них.
Керри была очаровательно непредсказуема, и, по мимо искренности, которую многие считали недостатком, ей была присуща душевная щедрость.
— Только ты и я можем различать их, — сказала Керри с улыбкой, стараясь развеселить Грейси.
Ее попытка удалась, и Грейси улыбнулась. Она отложила фотографию на прикроватную тумбочку и
