рвануло при этом в груди.
– Только я не знал, – продолжал Майк, – что ты в одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт.
– «В одностороннем порядке внесла изменения в брачный контракт»? – повторила она за ним. – Что за язык? Ты говоришь как законник.
– Неужели? Выражусь иначе: мы в своего рода разводе, не так ли?
– Разве?
– Так мне представляется. Что мы в разводе, но податься нам некуда, вот мы и живем в этом доме, как пара скорпионов в банке.
– Пожалуй, мне лучше уйти. Ты проснулся в плохом настроении.
«Пожалуйста, не уходи! – вопила душа. – Пожалуйста!» Но он не мог заставить себя сказать это вслух. Не мог позволить себе проявить слабость. Важней было по пытаться найти способ как-то задеть ее.
– Просто я встречаюсь кое с кем попозже.
– Кое с кем?
– С приятельницей. Туристкой.
Он испытующе взглянул на нее, надеясь уловить промельк ревности. Он чувствовал, она знает, что это ложь.
– Замечательно, Майк! Меня беспокоит, что ты пьешь каждый день. Чье-то общество будет тебе полезно!
В ее голосе чувствовалось не столько благожелательное одобрение того, что он обзавелся подружкой, сколько отвратительная жалость к нему.
– Откуда у тебя золотая цепочка?
Ким вяло взглянула на свое запястье:
– Это Кати мне купила.
– Ким, тебе нет необходимости лгать мне.
– Что?
– Незачем говорить мне заведомую ложь. Я не собираюсь топиться в море из-за того, что какой-то желторотый юнец купил тебе золотую цепочку.
– Просто не верится, что ты говоришь такое.
– Ким, мне нет никакого дела до того, что тебе нравится носить его поганый браслет!
– Я ничего не брала с Кати за то, что иногда подменяла ее в лавке; вот она и купила мне это в подарок.
– Хорошо, пусть будет так.
– Думаю, мне лучше уйти. Ты в плохом настроении.
«Пожалуйста, останься! Мне так невыносимо тяжело, когда ты уходишь!» – взмолился Майк про себя, а вслух сказал:
– Может, и лучше. Мы больше не способны понимать друг друга. Нам приходится все время лгать, лишь бы не касаться главного. Значит, прошлую ночь ты провела у Кати?
– Да, я действительно ночевала у нее.
– Вот как! У Кати?
– Майк, я пришла, чтобы…
– Кое-какие вещи невозможно исправить, согласна? Постоянная ложь отдаляет людей друг от друга, согласна? Я тут думал над нашим браком. Он был построен на лжи, не так ли? Никогда мы не были искренни друг с другом. Я не виню в этом одну тебя. Мы свили наше гнездышко из обмана. Обмана и фальши. Возможно, наш единственный шанс быть честными – это расстаться. Возможно, этот шанс представляется нам сейчас.
Она онемела, сидела, крепко стиснув губы и сдерживая – он это видел – готовые хлынуть слезы.
– Возможно, нам нужно было приехать сюда, чтобы это выяснилось, как считаешь? Чтобы правда вышла на поверхность? А, Ким?
– Майк, я пришла сказать, что готова перестать играть в молчанку, снова начать разговаривать.
– Вот как! Теперь
Ким была в растерянности.
– Майк, я и не думала мстить…
Но уже Майк не мог остановиться:
– А что же ты думала? Унизить меня? Это у тебя получилось, Ким. Получилось как нельзя лучше. Ты этого добилась. Теперь возвращайся к своему официанту. Желаю счастья!
Он повернулся к ней спиной и налил себе стакан узо.
После минутной паузы она встала и, ничего не видя перед собой, пошла по тропинке к воротам.
Когда она скрылась из виду, Майк ушел в дом и бросился на кровать. Грудь теснило так, что он едва мог дышать. Слезы всегда давались ему с муками, и когда они наконец прорывались, то лились горячим гейзером. Он содрогался в пароксизме ярости и отвращения к себе. Ненавидел Ким как никогда. Винил ее в том, что она не поняла его истинных чувств, его желания обнять ее, признаться ей во всем, простить и получить прощение. Проклинал сквозь слезы за неспособность увидеть, что он не хотел ранить ее, что каждый удар его ножа был направлен в собственное сердце. Кто, как не она, должен был понять его? Кто, как не она, обязан различать между тем, что он по-настоящему чувствует, и тем, что говорит его ярость? Разве не за тем она вышла за него? Чтобы знать его лучше, чем он знает себя?
Он ненавидел ее за то, что она заставляла любить ее, за то, что он потерял контроль над собой, что любовь делает его ужасающе слабым. А больше всего он не мог простить ей неспособность увидеть дальше того, что он только что совершил, и грех неумения заставить его прекратить блевать на собственную отвратительную гордость.
35
С того места на горе, где стоял его дом между деревней Камари и увенчанным крепостью городком Лиманаки, Манусос мог видеть если и не сам домишко, где жили Майк и Ким, то бухту; был ему виден и заброшенный монастырь на пальце мыса вдали. Так что каждый вечер, скинув башмаки и стянув носки, он босиком усаживался в старое кресло и устремлял взгляд на крохотную фигурку, глядящую в море.
«В любой момент, старина».
Он закурил сигарету и затянулся едким дымом. Он знал, когда приходит и уходит вечный страж, как знал, когда восходит и заходит солнце на небе. Больше того, существовала сверхъестественная связь между стражем в монастыре и закатом. Однажды Манусос даже проверил это но золотым часам, завещанным ему отцом. Каждый вечер ровно за три минуты до того, как солнце касалось горизонта, отшельник поворачивался и покидал свой сторожевой пост. Манусосу было точно известно, что у отшельника нет часов. Какой-то безошибочный внутренний хронометр с неизменной пунктуальностью подсказывал тому момент, когда наступала пора уходить, какой-то тонкий инстинкт, и так продолжалось каждый день много лет.
«Вот сейчас».
Человек на краю утеса повернулся и исчез. Можно было даже не смотреть на часы. Манусос знал, что ровно через сто восемьдесят секунд медный диск сольется с волнами. Три минуты прошли, и, когда солнце поцеловало воду, он выпустил струю дыма и встал, будто получил разрешение двигаться.
Плохой был день. Разговор с англичанином ничего не дал, и его достоинство было оскорблено. Он не мог снова туда вернуться. Потом одна из его овец сорвалась со скалы, пришлось ее прирезать и тащить домой. Плохой день.
