заболеть, запить, наконец! Да и кому нужна такая собака, злобный цепной полкан? И надо было бесконечно латать забор и платить сторожу и отдельно тетке, что смотрит за котлом, когда зимой никого нет, и поэтому вечно не было денег, и, конечно, надо было давным-давно продать это кровососущее диво полезной площадью двести шестьдесят пять квадратных метров не считая веранды. Но муж лениво возражал, что такой дом в наши дни – это действительно диво, что ни за какие чины и деньги в наше время такого дома уже не достанешь, и сколько бы им ни заплатили, все равно будет несоизмеримо мало, и надо подумать о ребенке, о внуках, и от этих подробных неторопливых рассуждений Ларису прямо трясло, наизнанку выворачивало, потому что поправлять забор, копать помойку и устраивать водостоки надо было сейчас, и деньги нужны были тоже сейчас, и от этого хотелось броситься на кровать лицом к стене и затихнуть на годик-другой, но Лариса вставала, брала себя в руки, и доставала деньги, и договаривалась с кровельщиками, и сама неструганными брусками подпирала забор, и муж, представьте себе, иногда ей помогал, нацепив бумажную пилотку. И теперь Лариса радостно и освобожденно чувствовала, как все это выходит из нее, как болезнь, как тяжесть, как холод выходит, когда, промерзнув, долго стоишь под горячим душем, и холод выходит, выходит, выходит…
Катькина безрукавка, брюки и кроссовки лежали на голой кровати, как будто их кто-то специально выложил. Но никто их конечно же специально не выкладывал, это сама Лариса приготовила и забыла в последний момент. Она вытащила из кармана куртки прозрачный пакет, сложила туда дочкины вещички и на всякий случай заглянула в стенной шкаф. Так и есть – вся нижняя полка была набита цветным тряпьем, это были старые Ларисины летние вещи, те, что покупались еще до Катьки и сразу после ее рождения. Какая она худая тогда была – Лариса приложила к себе короткую юбку и вздохнула. И примерять не надо, и так все ясно, а главное, она ведь ни капельки не разжирела за эти годы, но все равно стала как-то тяжелее, словно бы даже шире в кости. Окрепла девушка, усмехнувшись, подумала Лариса. Заматерела… Ну ладно, все эти юбки-сарафанчики как раз пригодятся для Катьки. Лариса пошла на кухню, встала на табурет и стащила с антресолей допотопный брезентовый чемодан, покрытый холодной слежавшейся пылью. С трудом расстегнула замки, выпрямила сложенные стенки, но потом раздумала. Мало того, что этот чемодан придется возвращать, сто раз созваниваясь, сговариваясь и согласовывая время и место встречи; при этом непременно окажется, что это не простой чемодан, а чемодан-память, реликвия, традиция и связь времен, о чем она, в силу своего дурного воспитания, и не подозревала. Поэтому она забросила чемодан на место и взяла с подоконника газету, расстелила на полу в холле не в холле, в общем – в четырех-дверном просторном помещении перед лестницей, ведущей на второй этаж. В один обхват она перетащила все вещи с полки, бросила их на пол, быстро рассортировала, две юбки и одну кофту отложила на выброс, а остальное, плотно сложив, стала заворачивать в газету, и тут кто-то постучал в дверь, покашлял и кликнул:
– Хозяева! Дома кто есть?
– Заходите, Василий Абрамыч! – Лариса узнала его по голосу – Не заперто!
Василий Абрамыч был местный житель, вернее, житель близлежащей деревни Поповки и признанный глава окрестного мастерового народа, что промышлял всевозможными работами на здешних дачах. Василий Абрамыч открыл дверь, издалека поклонился Ларисе, вытер ноги об половичок на крыльце, затянулся поглубже, загасил и выкинул окурок, выдохнул дым наружу, потом вошел в тамбур, еще раз вытер ноги, снял картуз, положил его на полку и стал разуваться.
– Да бросьте, Василий Абрамыч! – крикнула Лариса. – Здесь сто лет не мыто, проходите давайте.
– Собираешься? – неопределенно спросил Василий Абрамыч, кивнув на сверток.
– Собираюсь, собираюсь. Шпагатика не будет, Василий Абрамыч?
Шпагатик, разумеется, нашелся. Василий Абрамыч присел на корточки, мягко отстранил Ларису и быстро перевязал сверток, завязал бантик, оборвал лишнее, а остаток шпагата свернул в моток и спрятал в карман, а потом вздохнул и молча уставился в угол.
– Ну, как дела, Василий Абрамыч? – быстро спросила Лариса, чтобы самой начать разговор и, по возможности, руководить этим разговором.
По вздохам и укоризненным взглядам Василия Абрамыча она сразу поняла, что он пришел дополучить – за отрытие помойки, за регулировку отопления или еще за что-то такое. У Василия Абрамыча и его приятелей были запутанные денежные счета с владельцами дач, бесконечные авансы и доплаты, кредиты и рассрочки. Ларису это бесило – лучше сразу рассчитаться и уже ни о чем не думать, – но этот обычай укоренился и нравился малоденежным обитателям поселка, и самим работникам тоже нравился – получалось, что у каждого был запасец рублей в полсотни, рассредоточенный десятками, пятерками, а то и рублевками по разным дачам, так что всегда можно было, в случае срочной нужды, получить честно заработанную денежку. Но Лариса твердо знала, что она с Василием Абрамычем в расчете, а по чужим долгам отвечать не собиралась. И тем более не собиралась авансировать чужие затеи. И поэтому она весьма настойчиво переспросила:
– Ну, что слыхать в поселке, Василий Абрамыч?
– Бабушка Бунакова обратно дачу продает, – тонко улыбнулся Василий Абрамыч.
Действительно, бабушка Бунакова – то есть вдова знаменитого хирурга академика Бунакова – что ни лето продавала дачу. Иногда два-три раза в лето подавала заявление в поселковый комитет и, получив соответствующее письменное разрешение, начинала многодневные и бесплодные переговоры с очередным покупателем. Говорили, что старуха просто так развлекается; другие говорили, что она таким образом прищемляет хвост своей пожилой дочери и взрослым внукам – мол, пока я жива, я здесь хозяйка, вот возьму и лишу вас недвижимого наследства. Председатель поселкового комитета хотел было выписать ей бессрочное разрешение на постоянную продажу дачи, но бабушка Бунакова была искренне возмущена подобным издевательством, требовала созыва общего собрания и писала по разным адресам письма, начиная их одинаково: «Я, вдова академика Н. К. Бунакова…» Но и вправду продать, равно как и купить дачу в их поселке было чрезвычайно трудно. У поселка был весьма странный статус. После войны вождь и учитель подарил эти дачи наиболее отличившимся деятелям науки и культуры. Официально поселок назывался Поселком Пяти Академий – просто Академии наук, Академий медицинских и педагогических наук, Академии художеств и Академии архитектуры, которой ныне, кажется, уже не существует. Таким образом, владеть дачами в поселке могли только действительные члены указанных академий или их законные наследники; при основании поселка исключение было сделано для двух народных артистов – певца и киноактера. Конечно, для народного артиста и сейчас бы сделали исключение, однако ни артисты, ни академики в этот поселок не стремились, а старались раздобыть дачу поближе к Москве. Действительно, поселок был расположен крайне неудобно – полтора часа на электричке, но это еще полбеды, потому что от станции надо было идти четыре километра пешком, причем два километра в горку. Раньше, когда за обитателями поселка приезжали «ЗИМы» и «ЗИСы», в такой отдаленности была своего рода прелесть, гарантия отдельности, особости и неприкосновенности Поселка Пяти Академий, гарантия того, что никто чужой даже случайно не забежит в эти заповедные кущи избранных, как в Восточной Сибири большие расстояния служат дополнительным средством против побегов из лагерей. Однако хозяева-академики постепенно поумирали вкупе с обоими народными артистами – да, да, умерли все до единого, именно до единого, на котором случилась остановка: остался только один старичок, художественный академик, автор бессмертного полотна «Авиаконструкторы показывают товарищу Сталину новые модели самолетов». Лет тридцать назад, не желая гибели своему лучшему творению, художник несколько укоротил картину, и она осталась висеть в том же зале Военно-технического музея, но уже под названием просто «Авиаконструкторы»; а сам художник, крохотный старичок, жил в поселке безвыездно, и все сидел у пруда с этюдником и писал весьма серенькие пейзажи – Лариса часто заглядывала ему через плечо, когда проходила мимо. Один такой этюд он неожиданно подарил ей с двусмысленной фразой – «примите как экспонат». Экспонат чего? Или старичок всему-всему знал цену, и своим творениям в том числе? Так вот, хозяева-академики поумирали, «ЗИСов» и «ЗИМов» не стало, своих машин у их наследников, у бедных вдов и сирот, по большей части не было, так что оставался только местный автобус, который ходил от станции до детского кардиологического санатория раз в час – но и то счастье. А года четыре назад детский санаторий закрыли на капитальный ремонт, и автобус, естественно, отменили. И теперь каждую пятницу вдовы и сироты, нагруженные съестными припасами, медленно тянулись от станции к поселку, отдыхая на крутом подъеме и проклиная чертову даль.
Но если посмотреть с отвлеченной точки зрения, то поселок был расположен и
