– Заварка кончилась.
– Ничего, ты так… жареной водички. – И Абрикосов вытащил из нагрудного кармана коротенький остро очиненный карандаш.
У нее был крупный косой почерк, мужской и крепкий, стойкий и летящий одновременно, отчетливый и загадочный.
Такого не бывает. Не бывает, не бывает, не бывает, и не может быть никогда! – отчаянно думал Абрикосов, и внутри что-то обрывалось и оползало, как снежная шапка с крыши, и пот тек между лопатками, и в коленях щекотало, как в детстве, когда возвращался вечером по Дегтярному, а в арке покуривал Леша Француз со своей кодлой.
Абрикосов вскочил и снял свитер через голову.
– Ты чего? – испугалась она.
– Жарко…
– Ой, из карманов посыпалось… – И она бросилась подбирать ручки, бумажки и то самое дурацкое удостоверение.
– Плевать, – мертвым голосом сказал Абрикосов, сел и снова вцепился в листочки.
В некоторых местах ручка прорывала бумагу.
Не бывает. И не должно бывать. Но – вот оно.
Чудо.
Малообразованное, страстное, земное и кровяное, прекрасное в своей отваге махом охватить мир, безупречное в музыке языка, в невероятных ритмических сбоях, словно бы микрометрически рассчитанных, но все же случайных и свежих, поразительное в безотчетно-точных, нерукотворных рифмах чудо. А какое страшное чутье на все подержанное и бывалое, ни одного затертого сравнения, ни одной лежалой мысли…
– Все, – почему-то сказал Абрикосов и отложил листки.
Она сглотнула слюну – наверное, волновалась.
Абрикосов глядел в угол. Он не мог на нее посмотреть, у него дрожали руки, он сцепил пальцы, чтоб она не видела, и вдруг почему-то захотелось ее убить. Молниеносная ненависть. Сжать железными пальцами это синюшное куриное горло – потому что так не бывает, не бывает, слышите, вы!!!
Только горло-то, наверное, стальное.
– Плохо, да? – спросила она.
И вдруг позорная злоба ушла, и нахлынуло благоговение. Такого еще не было с Абрикосовым, нет, один раз было, в Малом зале, на Алискином первом сольном концерте, но сейчас было сильнее, в сто, в тысячу раз сильнее, и потом, там была консерватория, и ведущая в длинном платье, и цветы, и хлопки, а сейчас – только прорванные листочки.
– Кому показывала? – спросил он.
– Этому… Владимиру Викторовичу.
– И все?
– И все… Плохо, да?
– Лена… – у Абрикосова дрогнул голос. – Я… я не знаю, что сказать. Слов нету у меня. Ты – чудо. Лена, Алена, чудо. Два слова. Ты – чудо.
– Врешь ты все, – сказала она и отвернулась.
– Алена! – Абрикосов на табурете придвинулся к ней. – Я не могу рассказать, не могу убеждать. Глупо это, ты… ты просто сама не понимаешь, кто ты есть на самом деле!
– Кто?
– Чудо, чудо, чудо… – Он взял ее руку и поцеловал, у нее жесткая была рука и очень горячая, он целовал ей пальцы, все вместе и каждый в отдельности, она не отнимала руку, но и не придвигала к его губам, он глубоко вдохнул и ощутил ее запах, запах вымытых дешевым шампунем тонких русых волос, чистого штопаного белья и хлорированных общежитских простынок.
У него снова задрожали руки. Он поднял на нее глаза.
– В душ и в постельку, да? – тихо и слышно спросила она.
Странный был у нее голос – она могла громко говорить, кричать и даже визжать, захлебываясь от злости, и было вполне обыкновенно, но стоило ей заговорить тихо, то казалось – на стадионе в последнем ярусе будет слышен ее шепот. Прекрасный голос для чтения стихов под открытым небом, на старинной замковой площади, при свете факелов и прожекторов, где-нибудь на Авиньонском фестивале, пророчески подумал Абрикосов.
– Алена! – Абрикосов отшатнулся и всплеснул руками. – Я, конечно, крупнейшая Синяя Борода, но, право же, не настолько…
– Ясно, – легко вздохнула она. – Спасибо, Абрикосыч, добрый ты человек на самом деле, и это хорошо, и я пошла, пожалуй. – Она стала выбираться из угла между столом и плитой.
– Заре навстречу. – И Абрикосов тыкнул ей в нос запястье с часами.
– Позднотень… – сказала она. – А на такси нет, а у тебя если есть, то последние, так?
– Так, – развел руками Абрикосов. – И в общагу не пустят.
– Верно. Раскладушка есть у тебя?
– У меня их три, только не надо нам раскладушек.
– Почему? – нахмурилась она.
– Да потому, что ты ляжешь в моей комнате, это у меня вроде спальни. – Он провел ее через темную большую комнату в меньшую смежную. – Вот тут. А я там, на диване. – Они вернулись в большую комнату. Он зажег свет. – Сейчас я тебе белье организую.
– Все прочел? – спросила она про книги.
– Почти… – усмехнулся Абрикосов, роясь в комоде. – Держи полотенце.
– Я тогда купнусь у тебя, ладно? А то у нас не душ, а чистая помойка. Мы так и говорим, – засмеялась она, – айда, девки, на помойку! От слова «помыться»!..
– Айда, Алена, на помойку! – смеясь, скомандовал он.
– Есть такое дело! – Она отдала честь и сделала налево кругом, наткнувшись на пианино. – А это чье?
– Мое, – отмахнулся Абрикосов.
– Бывает… – сказала она и подняла ногу, на которой болтался растоптанный, некогда лаковый Алискин туфель с муаровым бантиком. – Начинаем наш концерт!
– Ты просто чукча! – разозлился он. – Шибко умный! Айда на помойку!
Да, чудо, – размышлял Абрикосов, лежа на диване под прибитым к углу деревянным золоченым ангелом из закарпатской церкви – привез и подарил художник Колька. Неотесанное, нахальное, некультурное и безграмотное чудо. А откуда взяться культуре? Тот же пединститут – представляю себе, как там учат немецкому языку. Готовят училок для сельской школы, гутен морген, киндер… Да, братцы, да, великая поэтическая Россия, в кого же ты вложила свою страсть, свой подземный гул и пульс, на ком остановила свои усталые очи? – так вот красиво и литературно размышлял Абрикосов, и не было зависти, был восторг и какая-то особенная, чистая и нежная, освежающая душу любовь.
Мелькнула дверь ванной, и Алена зачем-то завозилась в прихожей.
– Спишь? – приблизилась она к двери. – Отвернись.
Краем глаза Абрикосов углядел, что она накинула на плечи свое пальто.
– Дурында! – крикнул он, когда за ней закрылась дверь маленькой комнаты. – Там же халат в ванной!
– Баб своих ряди в тот халат! – весело крикнула она. – Пока!
– Спокойной ночи.
Абрикосову вдруг страшно не понравились эти веселые и бесполые отношения. Он слышал, как она скинула пальто, уселась на кровать, сдвинула в сторону туфли. Легла. Наверное, свернулась калачиком, зуб на зуб… Даже ночной рубашки нет. Абрикосову захотелось к ней – просто согреть, накинуть лишний плед, подоткнуть, постоять на коленях у изголовья. Нагнуться и шепнуть – «спи…» Но он сдержался. Пусть она привыкнет, сживется, сроднится – ведь и сам он тоже такой, он все понимает. Мой бедный воробей.
– Сережа! – Он проснулся от ее громкого шепота. – Сергей! Абрикосыч! – звала она из-за двери. –
