раз положено, значит, отдай. А может быть, он таким хитрым способом пытался лишний раз напомнить о себе царю, чтоб не позабыл освободить. И все равно как-то оно…
Это уже не один крестик, а сразу два. Во-первых, человек не желает учиться на собственных ошибках, которые попросту не признает. А во-вторых, почти по Герцену. Узок и страшно мелок был круг его интересов, ограниченных севрюгой, перцем и сладкими левашниками. Быстро ты, князюшка, опустился.
А может, ты горькую запил, потому и беспокоился об отсутствии имбиря с гвоздикой? Их же, насколько я знаю, используют для пива.
И стоило «бить челом государю» из-за нескольких сотен граммов недостачи? Меня взять, так я из-за таких мелочей нипочем бы не стал унижаться перед своим обидчиком. Не в пользу Воротынского эти крестики, ох не в пользу. Но тут уж ничего не поделаешь — объективность требует.
Кстати, совсем отказываться от его службы царь не собирался. Сразу после ссылки Михаила Иванович — вновь воевода большого полка и один из руководителей Земской думы, хотя реально в ее дела не вмешивался, предпочитая водить в бой рати на южных рубежах. Но и это получалось у него, на мой взгляд, не ахти как здорово. Это уже снова мои частные выводы, но основанные сугубо на его рассказах.
Если в суть событий особо не вдумываться — герой, да и только. Он и в тысяча пятьсот шестьдесят седьмом году изрядно потрепал многотысячную крымскую рать, которая опустошала Северскую землю, и не далее как в этом году у возвращающихся обратно татар отбил русский полон — словом, службу нес справно и достойно.
А с другой стороны, вначале Северскую землю ограбили, а уж потом пришел Михаила Иванович, вначале всю рязанскую украйну сожгли и полонили, а потом только князь Воротынский их догнал, и часть полона вернул. То есть не вовремя он все делал, а с изрядным запозданием. Это еще один крестик.
Теперь-то и сам Воротынский чуял, что нужны перемены, потому что его ребятки не справляются. Каждый из сакмагонов сам по себе, может, и орел, но в целом в пограничной системе Руси на южных рубежах нужно что-то менять. Вот только что? Это не сабелькой на поле брани помахивать — тут надо головой думать. А как ею думать, если ни мыслей, ни даже желания — только горькое осознание необходимости, которой противится душа. У него ж и присказки любимые: «Всякому свой век нравен. Много нового, да мало хорошего. Много новизны, да мало прямизны. Что новизна, то и кривизна». И как тут быть? Потому он за меня и ухватился.
И снова рассказывал я ему далеко не все, чтоб интерес ко мне оставался и дальше. Однако главное донести сумел — реорганизацию надо начинать сверху, то есть получить на нее карт-бланш у самого царя, а уж потом сесть и все обмозговать на бумаге.
Вообще-то тут для меня имелась одна загадка. Я-то, когда на него выходил, поначалу рассчитывал совсем на иное. Думалось, что он этой реорганизацией занимается давно и вовсю, потому и должен мною заинтересоваться. Свежая струя, оригинальные мысли и все такое. То есть я окажусь одним из деятельных помощников князя в укреплении рубежей южной границы, но не более. На такое силенок у меня хватило бы запросто. Как-никак год пребывания в Голицинском пограничном кое-что дал. Пускай немногое, но для Средневековья должно хватить.
К тому же, как раз по этому вопросу я в свое время даже подготовил доклад. Старался на совесть — все-таки первый в моей жизни семинар. Целых три дня штудировал специфику этой самой реорганизации. Даже в увольнение не пошел — во как старался. Последнюю ночь вообще почти не спал, потому от волнения и забыл две главные даты. Одна касалась царского указа, которым государь повелевал князю заняться этой реформацией, а другая — когда утвердили само уложение. Ну что поделать — заучился. За это и получил четверку вместо пяти баллов.
Словом, когда я затевал беседу на свадьбе у Годуновых, то боялся лишь одного — он уже все это сделал и я ему не нужен. А тут, оказывается, конь не валялся. Воротынский ее не только не начал, но даже не знает, с какого боку к ней подступиться. То есть мне придется не просто начать работать с нуля, но и возглавить это дело.
Даже страшновато стало — сумею ли. Но потом припомнил семинарский доклад и решил, что ничего страшного в этом нет, и вообще — глаза боятся, а руки делают. Но поначалу пришлось-таки убеждать себя. Мол, некуда тебе отступать, Костя, — только вперед и до победного конца. Кто, если не ты? И вообще — Родина-мать зовет… куда-то. Словом, давай работай, и баста!
Ну а когда вдолбил себе все это, принялся за князя. Мол, без царского указа никуда, потому как вначале нашу затею должен одобрить государь, а уж опосля можно засучить рукава…
Он поначалу колебался. Тоже страшно было. Понимал — стоит выйти на Иоанна, и все, назад не повернешь. А если неудача? У товарища Саахова в «Кавказской пленнице» в таком случае хоть оставалась надежда на самый гуманный суд в мире, а тут ее нет. Тут ему плаха обеспечена. Такой вот суровый, крутой раскладец для настоящих мужчин.
Опять же имелись у него на мой счет немалые сомнения — как-никак иноземец. Пою сладко, красиво — заслушаешься, но в ратном деле не проверенный. А если подведу?
Но я постарался. И уверенность в голос вложил, и убежденность, что все получится как надо. Фразы чеканил звонко, и получались они у меня по-военному рублено-короткие, отдающие на слух лязгом сабель и победным криком «ура!».
И не устоял князь под таким напором, взыграло в нем ретивое. Когда за пару недель до Рождества Христова мы с Михаил ой Ивановичем двинулись в первопрестольную, настрой у Воротынского был будь здоров, а если ослабевал, то я его вовремя поднимал.
Выехали на Николу зимнего[19], согласно традиции: «Зови бога в помощь, а Николу — в путь». Последнее процитировал Тимоха — мой новый стременной по прозвищу Серьга…
Да-да, тот самый, который встретился мне в самую первую ночь пребывания в этом мире.
Глава 7
СЕРЬГА БЕЗ СЕРЬГИ
Вот уж воистину неисповедимы пути господни и человеческие судьбы. Порою они так перехлестываются между собой — куда там знаменитому гордиеву узлу, и остается ломать голову — случайно оно или как. Впрочем, я свою голову не ломал — просто принял как данность, хотя тут многое действительно сплелось именно благодаря случайностям, даже наша самая первая встреча с Тимохой на подворье у Годунова. Случилось это за пару недель до свадьбы, когда я от нечего делать заглянул на конюшню, чтоб проведать своего вороного.
«Конь не должен забывать своего хозяина», — философствовал старый конюх Висковатого Авдей. В благодарность за чарку-другую хмельного меду, которая всегда находилась для старика в моей фляжке, он охотно, сам того порой не замечая, учил меня уму-разуму. Именно Авдей показал мне, как правильно седлать, как выхаживать коня после долгой скачки, чтоб тот не запалился, и прочим нехитрым премудростям.
Потому и заглянул я туда в тот день с краюшкой хлеба в руке — чтоб Сивка-Бурка меня не забыл. Зашел, а там привязан к козлам здоровый широкоплечий молодой мужик, которого нещадно охаживал кнутом дюжий Герасим. На спине у привязанного уже и живого места не было, а он все равно хорохорился, держа марку.
— Ну и что с им делать? — Герасим с досады бросил кнут.
— Что мне делать с ним, рассуди-разложь, — тут же нашел в себе силы связанный, принявшись слабо напевать хриплым голосом. — То ли правда — ложь, то ли сказка тож, то ль огнем палить, то ль в острог валить, то ль главу с плеч долой, то ль… — И закашлялся, так и не сумев допеть до конца.
При виде этого зрелища у меня как-то противно зачесалась собственная спина, и я бочком-бочком двинулся к вороному, отнюдь не собираясь вмешиваться в воспитательный процесс. Словом, как ни удивительно, но первым признал своего «старого знакомого» не я, а Тимоха.
— Коню хлебца, а мне б винца, — окликнул он, усиленно кривя губы в слабом подобии усмешки. —
