утруждайтесь — ему теперь и половины полученного с излихом. — И она, неодобрительно поглядев на меня, поплелась спать на печку.
У Тимохи и впрямь оказалось богатырское здоровье — через день он уже пришел в себя. Правда, первое, что заявил мне Серьга, открыв глаза, было непримиримое:
— Все одно сбегу.
— Сбежишь, сбежишь, — согласился я, не став спорить.
В последующие пару дней я ему тоже старался не возражать, либо уклоняясь от ответа, либо вообще соглашаясь с его планами на будущее. Начинать разговор с бухты-барахты мне не хотелось, да и некуда спешить. Еще через день тот начал вставать на ноги и потихоньку брел к крыльцу, подолгу с наслаждением вдыхая в себя морозный воздух, которым веяло, как он почему-то решил, именно с Дона. Не иначе как вдохновлялся.
Так длилось пять дней, а на шестой я пришел к выводу, что больше откладывать откровенный разговор ни к чему, ибо чревато. Дело в том, что Вороба, перестилавшая его постель и перетряхивавшая слежавшуюся подушку, задела лавку, на которой спал Тимоха, и из-под соломенного тюфяка на пол с глухим стуком брякнулся небольшой холщовый мешочек. Я был рядом. Подняв его и заглянув вовнутрь, оставалось только присвистнуть: всего за пять дней Серьга исхитрился не просто достать емкость для хранения продуктов в дороге, но и изрядно набить ее сухарями — взвешенный хоть и на глазок мешочек явно тянул на килограмм, если не на полтора. Получалось, что оттягивать беседу ни к чему, иначе говорить станет не с кем.
Когда Тимоха вернулся со своей прогулки, я жестом указал ему на лавку возле стола, сам уселся напротив и, ни слова не говоря, вывалил перед ним содержимое мешка.
— Твое? — спросил обличительно.
— А тебе, фрязин, что за печаль? — с усмешкой поинтересовался Серьга вместо ответа.
— Да как сказать, — пожал я плечами. — Пришлось мне тут за тебя поручиться перед Борисом Федоровичем, что ты не сбежишь…
— Напрасно, — перебил он. — Надобно было допрежь меня о том спросить, а я такого слова нипочем бы не дал.
— Вот и Борис Федорович сказал, что напрасно, — согласился я. — Говорит, коль ты в него так веришь, то, ежели что, отдашь мне своего Андрюху Апостола, а сам этого забирай. Тебя то есть.
— Так Апостол при тебе? — несказанно удивился Тимоха.
— При мне, при мне, — подтвердил я. — В холопах он у меня ныне.
— Повидаться бы, — протянул Тимоха.
— О том после поговорим, к тому же хворый он, — отмахнулся я. — Пока речь о тебе. Словом, я не просто за тебя поручился, а совершил обмен.
— Выходит, мне теперь от тебя бежать? — прищурился Серьга.
Взгляд его сразу же изменился. Теперь Тимоха смотрел на меня оценивающе. Спустя минуту, придя к каким-то выводам, причем приятным для себя, он весело заулыбался и откровенно заявил:
— Прогадал ты, фрязин, с меной-то.
— Как знать, — уклончиво заметил я. — Если ты сбежишь, то Борис Федорович по своей душевной доброте может мне Андрюху и вернуть, тем более что грамотки мы с ним на обмен не составили. Вот только плох ныне Апостол, раны у него тяжкие, еле ноги волочит, а мне вскорости в Москву катить — не выдержать ему дороги, помрет в пути.
— За что ты его так? — насупился Серьга. — За прежнее мстишь? Так он же вернул что мог.
— Это не я — тати постарались, — пояснил я. — Вороба сказывала, его еще пару-тройку месяцев трогать нельзя, иначе растрясет. Вот и думай теперь. А коль решишь бежать, мешать не стану. Жаль, конечно, Андрюху — славный он малый, простая душа. Но и мне деваться некуда, придется брать с собой.
И вышел. Получалось что-то вроде проверки «на вшивость» — если ему наплевать на Апостола, то он не даст обещания, что не сбежит. Ну что ж, такой Тимоха и нам без надобности. Ну а коль согласится, значит, и мне можно на него положиться. Серьга дал слово, но… только на три месяца, а потому я его не принял, решив ковать железо, пока горячо. Так и заявил ему:
— Не пойдет. Выходит, через три месяца ты от меня фьють и поминай, как звали, а я опять останусь без человека. Да и Апостол может к этому времени не выздороветь, мало ли.
— А что же делать? — расстроился Тимоха.
— Соглашайся на полгода, — предложил я, — а лучше на год, для надежности. Хотя в такое время катить на Дон — конь надорвется. Там ведь зимой снега почти нет, зато грязи — твой жеребец уйдет в нее по самые бабки. Ладно, хватит с тебя и до середины следующего лета.
— А кто тебе сказал, фрязин, что я на коне буду? — горько усмехнулся Тимоха. — Серебра у меня на него нет, а красть — сызмальства таким не занимался.
— О коне и говорить нечего, — отмахнулся я, будто речь шла о чем-то сто раз обговоренном и давно решенном, только Серьга об этом позабыл. — Неужто твоя служба у меня коня не стоит? Само собой. И второго получишь — без сменной лошади в степи нельзя.
— Ты что, фрязин, всерьез?! — не поверил он.
— Я не просто фрязин, но фряжский князь Константин Юрьевич из славного рода Монтекки, — строго заметил я. — А князю нарушать свое слово все одно, что рожей в грязь окунуться, даже хлеще. Ее-то отмыть недолго, а чем с души ложь смоешь? Потому и слово мое так же крепко, как и твое.
— Стало быть, за то, что я у тебя послужу до следующего лета в холопах… — задумчиво протянул Тимоха, но я не дал ему договорить.
— Не в холопах — в стременных, а это куда выше. Что-то вроде помощника, не меньше. Ну и тягот побольше, не без того. Тут не только еду приготовить да платье вычистить и в доме прибрать, но и все прочее. Холоп — он лишь коня подводит да сесть помогает, а стременной в битве еще и спину прикрывает, ежели бой завязывается. — И посоветовал, глядя в разгоревшиеся от таких обещаний глаза Серьги: — Ты подумай, как следует. У меня на службе всякое может случиться, поэтому если боишься, то…
— Я?! Боюсь?! — Возмущению Тимохи не было предела. — Да ежели все так, яко ты сказываешь, да еще с двумя конями, то я верой и правдой, хошь супротив десятка, а то и двух.
— И коня, и бронь, — кивнул я. — Это холоп без оружия, а ты ж ратником будешь, да не простым, а стременным. Тебе без сабельки никак. Правда, получишь не сразу, — поправился я, припомнив, что ныне мои финансы поют романсы. — Но к концу зимы обещаю, что и вооружу, и приодену на загляденье. А там, как знать, может, совсем понравится служба, да ты подольше останешься, — добавил я на всякий случай.
— Э-э-э нет, — сразу насторожился Серьга. — Чтой-то ты…
— Сказано же: если понравится, — тут же осадил я назад, в душе ругая себя за излишнюю торопливость, и на всякий случай добавил: — Тогда же, к концу зимы, чтоб тебе не думалось, мы и вольную на тебя выправим. Мол, обязуешься ты отслужить… ну, скажем, до середины июля, а далее свободен как степной ветерок.
Помогло. Тимоха успокоился, хотя все равно предупредил:
— Гляди, боярин. Коли обман затеял, я все одно сбегу, а коль по правде — вернее меня у тебя человека не будет.
Пришлось побожиться перед иконой, после чего он деловито кивнул и сам в свою очередь присягнул, что будет служить мне верой и правдой. Словом, Годунов, несомненно, выиграл, приобретя богобоязненного парня, но мне почему-то показалось, что и я не проиграл.
При расставании я твердо пообещал Андрюхе, добравшись до Москвы, также выправить на него вольную, чтобы он впоследствии всегда мог уйти со двора Годуновых куда угодно. Сам Борис выразил надежду, что мы с ним еще не раз повидаемся, поскольку мир тесен, а где в Москве подворье князя Воротынского, он знает хорошо и непременно заглянет в гости.
— Я тебя не забуду, Вещун, — многозначительно сказал он напоследок.
