призычки, а не всегда остановишь. После второй заговаривается Филаретыч. Надо бы, думает тогда Ольга, показать Филаретыча специалисту, но нету на острове такого специалиста. Это и раньше бывало с ним — вдруг начнет. Но Олег как-то умел останавливать, сразу сведет на шутку.
«Страшно мне на себя оглянуться, Олег Дмитрич, — начнет Филаретыч. — Честно сказать — страшно: Я ведь…» — «Ой, не говори, Филаретыч! — вскрикнет Олег с живостью. — Я такой бандит в молодости был, прямо отпетый. Выйду ночью на Лиговку — женщины сразу часы снимают, брильянты, мужчины бумажники достают, сами. Зубы ощерю — все в обмороке, до сих пор в милиции помнят. Встретил тут знакомого лейтенанта, в отпуск летал. «Ты, — говорит, — теперь кто? Небось рецидивист?» — «Конечно», — говорю. «Ну, — говорит с уважением. — Я так и думал». Что говорить, Филаретыч, мы с тобой — люди страшные».
«Это точно, — ввернет баба Катя. — Страшней вас на всем острове только Мурка инютинская».
А Мурка была корова необыкновенной сонливости: во сне ела.
Ну, Филаретыч, конечно, рассмеется. И вроде с ним прошло.
А Ольга Филаретыча остановить не умеет, хоть все знает заранее. Вот как сейчас по телефону, сейчас скажет.
— Люди молодые, Ольга Васильевна, спортсмены, все может быть, — сказал Филаретыч и помедлил. — Если уж я, Ольга Васильевна, собственную жену убил, значит, все бывает…
— Это другое дело, — быстро сказала Ольга. А что скажешь?
— Страшное дело, — сказал Филаретыч и покашлял, в трубку.
К нему, вообще-то, надо бежать, а не к Царапкиным.
Придумал себе человек, что жену убил, вот уж придумал. «Курью шею не может свернуть, а туда же», — как баба Катя скажет.
Но Филаретыч это все так рассказывает. Он молодой был, работал на строительном объекте особого назначения, имел при себе пистолет. «Да ты неужто стрелять умеешь?» — ввернет баба Катя. А жена была старше на четыре года, и Филаретыч ее любил безумно. «Да уж ты — любовник, ишь как — безумно!» — смеется баба Катя. Но он все был за городом, на объекте, домой вырывался редко. Даже на день рожденья жены не смог приехать, так и предупредил — не смогу. Однако ночью не выдержал, поймал попутную машину, доехал. Долго звонил: гости были, конечно, легла поздно. А жили с ее теткой. Тетка наконец открывает. Открыла и поперек двери стоит, очумела со сна. Филаретыч отодвинул, прошел. Стол не убран в столовой, грязь, были гости.
Сразу шагнул в спальню, там свет такой: полумрак. «Ну, будуар, понятно», — кивнет Олег. И тут Филаретычу вдруг в глаза бросилось: четыре ноги на кровати. Закрыл глаза — тьфу, устал. Открыл: четыре. Вернулся в столовую, налил стакан коньяку. Выпил. «Да не может такого быть!» — удивится баба Катя. Опять в спальню: четыре. Так. Разбудил того, был приятель. Затрясся, за ширму отскочил, не попадает в штаны. «Лешка! — говорит. — Лешка!»— «Уйди», — сказал Филаретыч. Того как сдуло. «Я лично тоже не стал бы задерживаться», — хмыкнет Олег. А пистолет — при нем.
Ну — и убил…
«Ах ты господи, — притворно вздохнет баба Катя. — Горячий какой, Филаретыч! Это ты, значит, в тюрьме стал такой домовитый? А я гляжу — ну, не бывает таких мужиков!»
«Как сказать, Екатерина Гавриловна, — солидно объяснит Филаретыч, и вроде с него спадет: выговорился. — Я, вообще-то, всегда был довольно аккуратен..»
«Пошли-ка чай пить», — скажет баба Катя. Подмигнет Олегу, уведет Филаретыча, в такой вечер держит возле себя, в кругу семьи. И Филаретыч сидит смирно, хотя вообще редко ходит к Царапкиным — шумно ему там, слишком бесцеремонно. И баба Катя обычно называет его «Алексей Филаретович» и на «вы».
«И чего ты по этому поводу думаешь?» — скажет потом Ольга.
«Ничего не думаю, — уклонится Олег. — Хотя четыре ноги — это, конечно, впечатляет: живая деталь».
А баба Катя, при случае, сказала юркой снохе Филаретыча: «Хорошо ты устроилась!» — «В каком смысле?» — испугалась та. «А без свекрови живешь, сама голова», — легко пояснила баба Катя. Но глянула со вниманьем. «Ах, вы в этом смысле, — улыбнулась сноха. — К сожалению, я ее уже не застала в живых». — «Рано люди уходят», — сказала баба Катя. Но это она уже сказала себе и без всякого подвоха. «Рано», — согласилась сноха Филаретыча и сразу куда-то делась. Потом баба Катя решила, что она делась слишком поспешно…
«В это нам, девки, всавываться ни к чему, — сказал как-то Лялич. — Мы Филаретыча ой как знаем. Скорей всего — пальцем ее не тронул, а надо было. Теперь жалеет, так понимаю».
«Здорово ты понимаешь», — сказала баба Катя с насмешкой.
«А чего? — сказал Лялич. — Я потому неженатый: от девок в жизни один кабардак».
«Ты потому неженатый, — сказала баба Катя, — что я тебе отказала».
«Это дело иное, — сказал тогда Лялич. — Зря отказала, мы бы с тобой как раз жили с чувством».
Тут баба Катя, хоть в дому народ, ответила ему без насмешки, что было для их разговору редкость:
«Сама знаю, что зря..»
«Ой, баушка, так можно ж исправить!» — закричала глупая Мария.
«Мясорубку можно исправить, — сказала баба Катя строптиво и с насмешкой. — А жизнь нечего исправлять. Я правильной жизнью живу, дождусь правнуков от Ивана, буду петь да нянчить».
«А я тебе, Катя, жить не мешаю», — сказал Лялич.
Вышел в коридор, прикрыв дверь со стараньем, снял с вешалки плащик, узкий — как мальчиковый, набросил. Прошел под окном своей походкой — с прискоком, ветер ворошил на нем редкие волосы. Возле забора пес Вулкан задрал ногу, и Лялич остановился ждать, без раздраженья.
«Голову прикрой, старичок!» — крикнула в окно баба Катя.
Лялич вытянул берет из кармана, нахлобучил, помахал бабе Кате ручкой: «Не беспокойся, девка!» И засмеялись оба.
Баба Катя прошлась по комнате гордо, поискала дела, нашла. Стала взбивать на кровати подушки, подушки и так пушились пухом. Сбоку у бабы Кати стоял Иван, как пришитый. Лидия не преминула вставить: «Меня ругаешь, а сама!» Баба Катя обернулась проворно: «Ты в это дело не всавывайся, не твоего ума дело». Бросила подушку обратно, засмеялась чему-то в себе, помолодев на глазах, сказала с удовольствием: «Всю жизнь мне порушил, вот как». — «Лялич?!» — ахнула Мария. «Какой такой Лялич! — засмеялась баба Катя. — Дед ваш». — «Ой, почему порушил?» — вытаращилась глупая Мария. «А больно уж любила», — сказала баба Катя легко, объяснила любимой внучке, понимания Лидии даже не заметила. «Больше так никого не любила», — сказала еще баба Катя. «А меня?» — сказал Иван сбоку. «Тебя — конечно, — засмеялась баба Катя, подхватила Ивана в руки. — Только тебя, кучерявенький!» — «Мама стричь хочет», — сообщил Иван шепотом. «Не дадим стричь!» — закричала баба Катя, делая Лидии страшные глаза и подмигивая. Но Лидия уже обиделась. «Да хоть косы растите, — сказала она. — Все равно не мне заплетать». — «А что? — сказала баба Катя. — Можем и косы». Не заметила Лидииной обиды, сказала: «У твоей мамы хорошие были косы. Каждый раз ревела, как заплетать. Густые…»
С бабой Катей любой скандал в семье тухнет, потому что она не замечает его готовности, сведет в шутку либо в самый такой момент срочно усадит перебирать рис от жучка, уж найдет всем дело. Сама будет без умолку трещать, слова не вставишь, не хочешь — да насмешит.
Это уж сейчас ясно, что бабы Кати нет.
Ольга накинула куртку, выскочила на крыльцо, стукнула в соседнюю дверь. Никто не услышал. Вошла. В коридоре было темно и громко. В комнате ор стоял полный. Орал магнитофон. Орал в углу Иван и топал ногами, не выходя из угла по дисциплинированности. Что-то кричала Лидия, бегая по комнате наискосок. И по другому наискоску, не пересекаясь с ней и быстро мелькая, бегал муж Юлий, который тоже вроде кричал, насколько ему доступно, то есть говорил громко и в сильной запальчивости. Глухая прабабка стояла в дверях и вертела головой — то за Лидией, то за Юлием — с живым интересом.
— Ого, я, кажется, не вовремя, — сказала Ольга.
Прабабка глянула недовольно, вроде даже мотнула: мол, не мешай.
— Наоборот, Ольга Васильевна, — сказал Юлий. Выключил магнитофон и сел молча, будто сам
