специалисту, третья весна ему шла на острове.
Иргушин был тогда, конечно, никакой не директор, Отбывал свой срок после института. Думал еще потом вернуться домой, на Волгу. Но «отбывал» — это только так говорится. Работал он яростно, это Иргушина всегда волновало — работа. И увлекали перспективы завода, о которых в районе говорилось все тверже, уже не в намеках, а прямо цифрами. Уже начали расширять цех к путине, Иргушин и на вечер-то еле выдрался, очень просили. И то — опоздал. Стекол тогда у них не было большого диаметра, накрывали цех фанерными щитами вперемежку со стеклами. Ночью, как раз накануне, буря выдрала яблоню и швырнула корнями на крышу. Срочно красили рыбоводные рамки, ржа их ела в воде. Углубляли канал водоснабженья, по проекту Иргушина. Много чего он уже тогда видел — как надо сделать, где. И уже неохотно думалось, что все это сделают без него. После него.
Да, пожалуй, он в ту весну уже знал про себя, что на Волге ему держат место напрасно. Он пока останется здесь. Тогда это думалось — «пока».
Иргушин влез на трибуну — трибуна была ему до, пупа, — устроился поудобней длинными своими ногами, сказал с напором:
«Через два года у нас будет самый крупный в Союзе рыборазводный завод!..»
«Ишь ты!» — крикнул Лялич в первом ряду. На что его пес Вулкан сразу высунул нос из-под скамейки, куда залез контрабандою, глянул в лицо Ляличу, но увидел, что тут ничего не надо, и шустро убрал морду обратно, опять под скамью.
В зале стало шумно.
«Слишком, конечно, смелое заявление», — осторожно сказала со сцены Пронина Галина Никифоровна.
Иргушин, пережидая шум, упрямо поднял навстречу залу свое лицо — резкие скулы, большой рот, смело прорезанные чуть наискось глаза, широкий, уверенный в себе подбородок.
«Будет! — крикнул в зал Иргушин. — Самое большее— через три года, будет! Голову на отсечение: будет!»
«Я бы все же не стала, Арсений Георгиевич, — заметила Пронина Галина Никифоровна, — утверждать это столь категорично…»
«А без головы легче», — хохотнул Лялич в первом ряду.
«Кто как привык», — быстро вставила баба Катя Царапкина.
Смех пошел в зале, веселье. Но смех такой — возбуждающий общие силы, после него в самый раз всем залом идти на воскресник, тут уж никто не сбежит. Шутя можно пару заводов за день поставить.
«А я берусь утверждать», — сказал Иргушин нахально.
И вот тут он уже твердо знал, что никуда не уедет, даже если гнать будут. Он теперь не уедет до тех пор — пока.
Но все-таки сидело еще внутри какое-то «пока», хоть и отодвинутое далеко в будущее, на годы.
Тут Костька Шеремет, язва, стоявший близко от сцены, обернулся к залу, подмигнул и сказал:
«Директор Иргушин — он знает, что говорит.»
Сострил. С того дня и пошло — «директор Иргушин», больше никак.
Тогдашний директор был самолюбив, мелочен, густо краснел, когда слышал, жаловался по инстанциям, что Иргушин ему мешает в работе, принимает решения, идущие вразрез. Когда захотел уйти в связи с состоянием здоровья, его не стали удерживать.
Но это — потом…
Школьный зал колыхался перед Иргушиным цветисто и душно.
Иргушин поискал Костьку глазами, не нашел почему-то, хоть голос был рядом. И тут будто вырвалось к нему из полного зала лицо Лизы Шеремет, так он это тогда почувствовал: вырвалось. Он как споткнулся вдруг на этом лице. Наверное, это было сейчас единственное лицо, безучастное к залу, к Иргушину, к празднику аттестата. Хотя Лиза тоже получила его сегодня. Неестественно прямо, деревянно, сидела среди счастливых подруг Лиза Шеремет. Светленький паричок, заказанный на Сахалине заочно, без примерки, нехорошо узил ее и без того узкое лицо, тусклые пряди лежали на лбу косо, безжизненно. Сразу было видно, что это парик. Из-под парика глаза Лизы глядели перед собой прямо, недвижно и казались слепыми. Хоть бы моргнула.
«Так что же, Арсений Георгиевич, вы хотели бы пожелать нашим выпускникам?» — мягко подсказала директор школы из-за стола президиума, поскольку Иргушин, начав столь резво, вдруг осекся на полуслове и теперь глядел в притихший зал молча.
«Пожелать? — переспросил Иргушин. И вдруг заорал с прежним жаром, так, что директор вздрогнула: — Счастья бы я хотел пожелать! Да, счастья! И чтоб не искали его обязательно на материке. Пускай все идут к нам на завод, и мы всех обеспечим!»
«Счастьем?» — ехидно спросил Лялич из первого ряда.
«Счастьем», — сказал Иргушин нахально.
«Довольно смелое утверждение», — заметила Пронина Галина Никифоровна. Но захлопала первая.
Потом был концерт, начались танцы под радиолу. Мужчины и здесь, как повсюду, танцевали мало, поэтому Иргушин сознательно жертвовал собой: приглашал, по очереди, весь педагогический коллектив. Длинные руки его легко обхватывали костюмы-джерси пятьдесят и больше размера; к полным женщинам у него вообщз была жалость. Краем глаза Иргушин видел, что Лиза Шеремет тоже танцует. С Костькой. Потом — с Олегом Мироновым, с одноклассником Вениамином. Потом он ее потерял.
Костька Шеремет, для перерыва в танцах, любезничал в коридоре с Шурочкой Прониной, когда подбежала Мария Царапкина, вцепилась ему в рукав и сказала, возбужденно таращась:
«Костик, а Лиза плачет!.»
«Где?!» — заорал Костька, бросил Шурочку и побежал за Марией, на бегу выясняя подробности.
Тут Мария ему рассказала. Они с Лизой как раз пошли в буфет — прямо на грех. В буфете был грушевый лимонад, очень свежий, они выпили всю бутылку. И Лиза ничего, улыбалась. Сказала, что директор Иргушин ее убедил, она подаст в рыбный институт, к медицине у нее все равно теперь отвращение, после всего, уже она не хочет. И никого не было в буфете! А тут, как на грех, вошла Верниковская, села за их столик и сразу сказала: «Чего же ты не хочешь, Лизочка?» Ласково так, как лиса. Лиза ответила, что вот раньше, в детстве, хотела стать врачом, а теперь — не хочет.
«Я тебя, Лизочка, не понимаю, — сказала Верниковская. — Вот именно тебе как раз бы и надо!» — сказала так, со значением. «Почему же — именно мне?» — спросила Лиза. Тоже, конечно, уже с вызовом. Верниковская замялась: «Ну, ты же меня понимаешь, Лизочка! Ну, в связи с этим… несчастным случаем, значение которого ты, конечно, преувеличиваешь.» — «Ага, преувеличиваю», — сказала тогда Лиза. И так улыбнулась, нехорошо. Мария даже испугалась за нее, дернула за руку, чтобы уйти. Но Лиза не захотела. Она прямо так уставилась на Верниковскую, не мигая. А та говорит: «Несомненно — преувеличиваешь. Тебе все кажется, что это бросается в глаза. А ничего совсем не бросается! Наоборот — ты просто прелестная девочка, уже — девушка, на лице ни одного шрама, просто — чудо, что так удачно. И волосы очень хорошо, совсем как свои.»
Лиза тут вскочила и выбежала из буфета, закрывая лицо руками.
А Верниковская говорит: «Бедная девочка!» Тут Мария ей хотела такое сказать! Такое! Но скорей побежала за Лизой, потому что ведь Лизка такая, она же все может сделать. Она теперь в классе заперлась, где пальто…
Иргушин упарился в зале, выскочил за другим платком, вроде — есть в пальто. Перед классом, где раздевались, его остановила Мария Царапкина, зашептала пискляво: «Не надо туда, Арсений Георгич!» Сделала большие глаза, затрясла жидкими косичками. Но Иргушин не понял. Засмеялся Марии, она вообще — смешная, Царапкина-младшая, Костькин хвостик. Тем более: из класса слышался голос Костьки Шеремета, драка там, что ли, зреет, а Мария — на стреме? В самый раз — войти.
Иргушин вошел.
Пальто лежали на партах, вповал, галоши какие-то под ногами, шарф болтается со стола. Солнце лило в окна, как летом. В дальнем углу, спиной к Иргушину, сидела поверх пальто, сжавшись в комок, Лиза Шеремет, лицо — в ладони. Плечи ее даже не вздрагивали, нет — ходуном ходили перед Иргушиным, парта дрожала. Но плач ее был беззвучен, глубок, как беспамятство. И Костьку она не слышала наверняка.
