телеграммы принимать быстро, с улыбкой, не отнять у туристов лишнее время, это сегодня — рабочая честь. Сама разложила в витрину значки, местный значок, с вулканом, все берут как память. Посадила к значкам, в окошечко, Марию Царапкину. Потом вошла через дверь, как клиент, оглядела все это со стороны. Осталась довольна. Но Марии сделала замечание — поправить волосы, сидеть на рабочем месте со скромностью.
Мария, потупясь, заколола потуже шиньон из кобылы Звездочки, расправила воротничок, вытаращилась на вход. Но еще было рано..
В столовой над окном раздачи, хоть туристы навряд будут питаться — берут на теплоходе сухим пайком, привесили новый плакат: «Отличное качество — дело каждого». Костька Шеремет, который зашел по такому случаю выпить пива с утра, ухмыльнулся: «Есть тут что-то двусмысленное». — «Где? — испугалась заведующая, перечла, шевеля губами. — Вроде как раз — ясно». Шеремет засмеялся, поставил рот боком: «А голый индивидуализм?!»— «Тьфу, — сказала заведующая. — Выдумаешь еще!» Но все же смутилась душой, пошла к поварам советоваться.
Плакат, конечно, оставили, но радость свежей наглядной агитации сбил Костька Шеремет, язва.
Лялич вымыл с мылом Вулкана, обрядил в ошейник. Сказал строго: «Гляди, людей не облаивай у меня! Люди новые, дурость твою не знают!» Вулкан посмотрел на Лялича с преданностью, выбрал момент — лизанул, распластался по полу. Сразу вскочил и начал чесаться, грубо вгрызаясь зубами в заднюю ногу. Шерсть полетела…
Директор Иргушин наказал всем не подпускать туристов ко второй забойке, где били кету, набрал из мальчишек патруль. Сказал: «Нечего их нервировать!» Рассмеялся, что так сказал. Это он, конечно, имел в виду не кетовую кровь, рыбью, какая лилась при забое, а исключительно — изобилие икры, вдруг открывшееся приезжему глазу, волнующую ее доступность. Кровь как раз туристы переносили спокойно, но икра их подкашивала, тут теряли контроль.
«Набежит стадо», — сказал еще директор Иргушин, вроде — с неудовольствием. Но сам рекламу любил — пускай глядят, работа красивая, слажена на заводе ловко, самый крупный в Союзе завод. Гляди! От зрителей подымался в Иргушине ребячий азарт. Сам, будто случайно, выходил на забойку. Оранжевый рыбацкий костюм сидел на нем складно. Высокий, гибкий, юный ступал на мостки директор Иргушин.
Тяжелый сачок неутомим у него в руках. Деревянная колотушка — вроде той, что хозяйки сбивают пюре, но крупнее, — тюкает рыбе точно по темечку, с рассчитанной силой, чтоб кровь не попала в икру. Резкий взмах ножа — и из распоротого брюха лезет в таз яркая, красная икра. А вспоротая кета уже дрожит на настиле, прыгает, бьет хвостом, выгибаясь в последний силе. Ее кидают на берег, после зароют в ямы.
Азартная работа!
Белые нитяные перчатки буреют на руках у Иргушина. Он их срывает небрежно, бросает — не глядя куда. Будто только сейчас услышал, кричит на берег, где зовут давно: «Ладно, иду! Пусть собираются у конторы!» Сам, даже сейчас — в горячее время, ведет по цеху туристов. Прохладно журчит вода, омывая рыбоводные рамки. «Сетки сверху? А, это от крыс». Любимая крыса Ларка цепко сидит на плече у Иргушина, щерится на туристов. «Улыбается, — объясняет Иргушин. — Одобряет показуху». Туристы щедро смеются в ответ, запоминают директора Иргушина крупно, ото всех на особинку: смелые скулы, смелые, чуть наискось прорезанные глаза, длинные властные руки. Спрашивают с завистливым любопытством: «Вы, наверное, местный?» — «Местный, — смеется Иргушин. — Из-под Саратова». — «О-о-о, — говорят туристы почтительно. — Как же вы тут привыкли?» — «А вы попробуйте, — смеется Иргушин. — Может, тоже привыкнете!.»
Телефон сегодня звонит в конторе без перерыва: «Баюклы» на подходе, некогда перекинуться личным словом с районной телефонисткой Зинаидой Шмитько. «Завод? Соединяю!» И незачем перекидываться, это так. Иргушин подул в трубку. «Иргушин? — заорала трубка голосом бухгалтера рыбкоопа. — Ты мне чего в ухо дуешь? Я, может, щекотки боюсь!» Иргушин нажал на рычаг, подержал так. Отпустил телефон. Ага, еще позвони. «Завод, даю рыбкооп!» — «Давай, Зинаида Кирилловна», — засмеялся Иргушин. Но что-то в нем было смутно.
Суматошный день, это сегодня — как раз…
Хозяйственно, по-деревенски сложив на плоской груди большие руки, ожидала туристов Варвара Инютина. Эта уж знает, что прибегут, найдут дом, кто-нибудь да им скажет. Как ни зорок директор Иргушин, но и Варвара не так проста, левая ладонь всю неделю чесалась: к деньгам. Баночек пять икры она сегодня все же продаст, заготовила. Соберет потом Марине посылочку, в Южно-Сахалинск, пусть только учится…
Может, только терапевт Верниковская не испытывала сейчас подъема, была сегодня сумрачней, чем всегда, ни за что отчитала с утра медсестру Шурочку Пронину, тускло цокая, прошла в ординаторскую.
Верниковская как раз не любила, когда на острове много чужих. Сам поселок в такие дни как бы чужел для нее. Туристы налетали, как саранча, жужжа кинокамерами, любопытничая по пустякам, выпрашивая крабов, рыбу, значки. Неизвестные люди часами торчали возле реки Змейки, глазея, громко смеялись в клубе, подчистую скупали в книжном магазине завалявшуюся литературу, которая всегда была для них самой ценной. Вертелись возле Иргушина— факт, что из-за икры. Прибегали в райбольницу с глупым испугом — ах, ожог сумахом, а просто — штаниной ногу натер. Создавали на острове суетню. И в этой пустой суетне легко было упустить что-то важное: кто, как и к кому относится, что и кому сказал. Поэтому Верниковская вздыхала с облегчением в конце навигации. Это было для нее — как для хорошей хозяйки закрыть за гостями дверь. С ними, с гостями, было тоже неплохо, для разнообразия, но все же приятно остаться наконец в своем дому, со своей семьей. Остров был Верниковской дом, и все, кто жил на нем постоянно, были ей семья, неведомо даже для себя — ее семья.
Она же их всех любила.
Обидно было иногда замечать, что не все ей платят взаимностью, не понимают. Кратко и глядя вбок, отвечал директор рыборазводного завода Иргушин. А она говорила с ним ласково, поскольку знала про него все, что он скрывал от людей. И от себя, может, скрывал. И в этом знании, в этом особом ее чутье, была для нее особая, тайно объединяющая их общность. Верниковская жалела жену Иргушина Елизавету, в свое время приняла ее боль как свою, плакала над ней, как над дочерью. Но Елизавета этого не понимала, фыркала.
Громко и даже грубо смеется при встрече шумная телефонистка Зинаида Шмитько. А вчера Верниковская шла вечером, и идет Зинаидин муж Михаил, лица на нем нет. «Куда же ты, Миша, теперь?» — сказала Верниковская от души. «А уж это не ваше дело», — ответил, грубо так, под стать своей Зинаиде. Потом засмеялся, нехорошо блеснув в бороде зубами, сказал: «Займите на месяц триста рублей, у вас же денег куча!» Вот как, значит, за спиной говорят — куча, в чужом кармане просто считать. Но Верниковская не обиделась на Михаила, сказала только: «Откуда же у нас деньги, Миша? Я же сыну помогаю, он учится». — «Ну конечно», — грубо так засмеялся, пошел. Тоже, что ли, уехать задумал? Поэтому не дала, правильно сделала.
Но многие не понимают.
О настоящей своей обиде Верниковская старалась сейчас не думать — о Ляличе, родном брате. Все, главное, из-за пустяка тогда вышло, из-за Кати Царапкиной, теперь-то для всех — «баба Катя». Тоже была уже в возрасте, с детьми, со старухой. Чем только брата взяла?! Вила из него веревки, это уж как хотела. А потом — отказала. И раз, и второй. Верниковская ей сказала по дружбе, тогда еще была вроде дружба у них — отношения. Сказала: «Короля, что ли, Катя, ждешь на двоих детей? Григорий тебя жалеет, он вообще у нас изо всей семьи жалостный». — «А мне жалость не надо, — засмеялась тогда Царапкина. — Мне надо любовь». Ну, Верниковская тоже засмеялась, понятно: «Какая уж, Катя, теперь любовь?» — «Я знаю какая», — сказала Царапкина, так — с мечтательностью, вроде — намеком. И Верниковская так поняла тогда, что у них с братом что-то уже есть, было.
Сказала ему потом, под хорошую минуту: «Зачем тебе, Гриша, эта обуза? Дети чужие, двое! Ты же привык один». Но он на это не реагировал, молчал, как не слышал. А хотелось его удержать, для него же хотелось. И она еще сказала: «А чего тебе надо — как мужчина, так ты же и так имеешь…» — «Чего- чего? — сказал Лялич, встрепенувшись. — Чего я имею?» — «Да ну тебя, будто не понимаешь! — засмеялась Верниковская. — У Катерины, я ж знаю». — «А ну-пошла к черту отсуда!» — взвизгнул вдруг Лялич. Вскочил, затопал, буквально вытолкал сестру из квартиры. Долго потом не здоровался. После уж
