— Ой, ничего, Клара Михайловна! Мне Костик сейчас предложение сделал! Такой смешной!
— Нашел твой Костик время и место, — сказала Клара Михайловна.
— Ой, он открытку написал, — затрещала Мария. — И мне подает, как клиент. А я же не вижу, что он! Говорю так вежливо: «Опустите, пожалуйста, прямо в ящик». А он не своим голосом говорит: «Это вам». Я тут прочитала! Говорю: «А где же мы будем жить?» Он: «На маяке». А я говорю: «Как же? Без бабушки?» А он смеется! «С дедушкой», — говорит. Потом говорит: «Пока отец жив, я не могу с маяка уйти». А я говорю: «Ой, Костик, я не знаю». А он засмеялся: «Думай, — говорит, — а мне некогда, я сейчас туристов на маяк поведу». И пошел. А я сразу побежала в коммутатор. Зинаида говорит: «Давно пора! Пойди обрадуй Клару Михайловну! А то, — говорит, — ты у нас в девках засиделась!» Я сразу к вам побежала. Правда, вы рады?
— Правда, — засмеялась Клара Михайловна.
Мария, довольная, унеслась к себе за перегородку, на рабочее место. А Клара Михайловна, продолжая принимать телеграммы, думала теперь про Марию. Конечно, такой подарок, как директор Иргушин может себе позволить, узлу связи не по силам, фонды все же не те, оклад тоже слабый. Но что-то надо придумать, чтоб была вещь — на память от коллектива и стоящая для молодоженов. Это надо всем посоветоваться…
А Константин Шеремет уже шел с туристами через сопки, почти неотделимый от них сейчас. Даже косынку кто-то ему уже успел повязать. И она сидела на Кость-киной шее как бант. Шорты на кем были. Вообще-то на острове в шортах не ходят, считается — неприлично. Но Шеремет из них не вылазил все лето, бросал вызов. Сильные руки легко подхватывали на подъеме туристок. И туристки принимали его помощь легко, с охотой, как от своего. Ласковая сила жила в руках Шеремета. Много нянчился в свое время с сестрой Елизаветой, с Марией. Это осталось — бережность. И туристки сразу это чувствовали, хоть был Шеремет ироничен, в словах иногда колюч, ставил рот боком. Но все равно, даже при этом, оставался безупречно красив утонченной какой-то, городской красотой. И осведомленность в нем была городская, — будто много он где бывал, привык ездить, привык быть среди новых людей.
— Вы москвич? — спрашивали Шеремета.
— Нет, — смеялся он. — Никогда даже не был.
— Ленинградец? — угадывали.
И каждый невольно приписывал его к своему городу.
Приятно чувствовать себя своим среди этих веселых людей со всего Союза, слышать, как каждый тянет тебя в свою сторону, как тебя дружески рвут на части. И знать, что при этом — цел: вот твоя земля, под ногами, вокруг, знакомая до травинки, любимая без слов, пусть — лишь маленькая точка на огромной карте. Твой остров. И все здесь, на острове, оставаясь неповторимым, — такое же, как в других наших местах, на том же дыхании и по тем же законам сердца. Так же утром бегут к школе дети, взмахивая портфелями, боясь опоздать, сильно надеясь, что на первом уроке не спросят. Так же усталые мужчины после работы утыкают носы в газету, жаждут новостей мира, шорохов его и теплоты. Так же единственны их женщины, праздничны праздники и будничны будни…
— Киевлянин?
— Нет, все-таки — москвич? Только — честно!
— Местный, — смеялся Костька. — Тут и вырос, на маяке.
— Шутите — на маяке! — смеялись туристы, не верили. Больше похож был на студента, который на спор с самим собой подался на время в маячники — думать об своей жизни, пугать самостоятельностью родителей.
— У меня и невеста местная, — сказал Шеремет, чтобы просто поговорить о Марии, сбил с туристок неясные грезы. — В узле связи работает.
— Где? — кричали туристы. — В узле? Которая?
— Открытки вам продавала, — сказал Шеремет гордо. — Значки…
— А-а-а, — сказали туристы, силясь вспомнить. — Ага, кажется…
Но, честно говоря, никто из них не запомнил Марию Царапкину. И никто вообще не заметил на местной почте никого в пару красавцу маячнику, который никакой не маячник, конечно, но хочет так представляться.
Наконец поднялись на вершину.
Море лежало перед ними внизу бескрайне. «Баюклы» блестел вдалеке — как модель-игрушка. Лиственницы декоративно торчали по склону, выгибали ветви, просились па фотопленку. Остро темнели ели. Большая трава стояла кругом густо, казалась неведомой зарослью. Из-за размеров ее даже знакомые всем названия не прикладывались к этой траве. На самой вершине сопки было еще возвышенье, вроде — холмик, похоже — искусственный. Черный острый камень, каких не видать нигде рядом, лежал на нем сверху, нагретый солнцем.
— Это что? — спросили сразу со всех сторон. — Это могила?
Романтическую историю приготовились услышать туристы.
— Могила, — нехотя сказал Костька, сразу же пожалел, что повел их напрямик через сопку, есть тропа в обход. — Кобель зарыт, Нюша.
— Нюша? — восхитились туристы. — Почему — Нюша?
— Нюх был, значит, хороший, вот и Нюша, — скривил рот Костька.
— Ну и что же? — торопили туристы. — А почему он тут зарыт?
— Помер, вот и зарыт, — сказал Костька не слишком любезно. Но все же смягчился от их неподдельного интереса, добавил: — Отца когда-то спас от медведя, так что — в память.
— А как он спас? Расскажите! — закричали туристы.
— Обыкновенно, — сказал Костька сухо. — Как собаки спасают. Отдохнули? Надо спускаться, а то на маяке ничего не успеть. Вы вроде еще на Типун, хотели?
Это их подхлестнуло — сразу встали…
Отца кобель Нюша действительно спас, это было. Как — Костька сам не знает, старик Шеремет был тогда неразговорчив. Вернулся с охоты пустой, чего не бывало, подозвал кобеля, поцеловал в морду, сказал вроде бы никому— матери, значит: «Жизнь мне спас, лярва!» Мать слабо охнула. «Не кряхти», — бросил. Сразу прошел в дом, сел с Веркой ужинать. С Веркой всегда ел, в комнате, остальные — на кухне, когда хотят.
С того дня стал Нюша любимый кобель, приехал с ними на остров, хоть был уже стар. И главное — потерял нюх, для охоты уже не годился.
В старости Нюша заматерел телом, стал кряжист, злобен до лютости. Пришлось его держать на цепи. Самому Шеремету, правда, руки лизал, а на мать кидался, когда кормила. Раз укусил. «Пристрелить бы его, а, Максим?»— сказала мать робко. «Ничего, — мотнул Шеремет. — Пусть живет, лярва». — «Дети все же», — сказала еще мать. «Большие уже твои дети, — усмехнулся отец, но добавил: — Не подходить к кобелю, слышите?! Разнесет в клочья. Верка, слышишь?» Верке всегда повторял особо. «Да слышу я, не глухая», — сказала Верка недовольно, поворотилась спиной. «Ты, Костя, поосторожней ходи, сынок, — шепнула мать. — Ты поздно ходишь, гляди!» Тоже остерегла.
Как-то у них в доме велось неровно. Отец — только к Верке, даже в сопки с собой таскал, расписывался ей в дневнике. Мать — больше к сыну. А младшая, Елизавета, вроде для них и лишняя, особой заботы ей не было. Что росла веселой да ласковой — так это от Костьки, Костькина была Лизка, и любви ей хватало. Сам белый воротничок пришивал на форму, сам повел в первый класс. Ухожена была Лизка, не хуже других. Таясь от парней, завязывал ей банты на черной лестнице, глядел после из класса, как бежит по двору — легкая, косы бьются, лопатки — как крылья, веселей всех носилась.
Но в ту осень Лизка уже была в шестом классе, выросла.
Костьку как раз оставили в школе после уроков. Лиза хотела ждать, но он прогнал, ушла нехотя. Привыкла — слушать беспрекословно.
Тоже был сентябрь, шестнадцатое число.
Лиза сидела возле дома на солнышке, держала в коленках учебник. Но не читала. Отец стучал молотком за сараем. Нюша гремел у сарая цепью, кряхтел. Мать перед окном, в комнате, разматывала с клубка шерсть, Вере — на руки. Вера стояла расставясь. Лиза смотрела, как мотается шерсть. Плавно. Долго. Ложится коричневыми кругами, будет Верке свитер. Вера морщится, что устала держать. Мать ее
