У Царапкиных было шумно. Гремел магнитофон. Горели все лампы. Стол был раздвинут. Лидия танцевала на пятачке с мужем Юлием, прижимаясь к нему тесно. Директор Иргушин, раскидав по полу длинные властные ноги, глядел на них с улыбкой. Лиза Иргушина хлопотала возле стола, носила к нему тарелки. Задержалась около мужа, потерлась щекой, засмеялась, убежала за фужерами в кухню. Филаретыч, умиротворенный возней с туристами, благостный, сидел в уголке тихо, тянул лимонад из стакана. Сияющая Мария держала за руку Костьку, таращилась на него, будто только сейчас увидела. Была хорошенькая, в белом платье — как школьница, только белобрысых косичек ей сейчас не хватало. Зато был шиньон.
Бросилась Ольге навстречу, повисла на шее:
— Ой, мы с Костиком жениться решили! Хорошо, правда?!
— А это после увидим — как, — засмеялся Иргушин.
Мария уже подскочила к Павлову:
— Ой, хорошо, что вы к нам пришли! Я боялась, что не пойдете! Мне хочется, чтобы всем было весело. Я бабушке говорю: «А вдруг он не — пойдет?» А она говорит: «Как это не пойдет? За рога приведем!..»
— Болтушка! — засмеялась баба Катя. Крикнула в другую комнату: —Где вы там ходите, мама? Все уже собрались! Человек вон приехал!
— Мы пока на маяке будем жить, — рассказывала Мария Павлову, от души занимала гостя. — Вы еще не были на маяке? Ой, там так хорошо! Правда, Костик? Во все стороны видно! Скалы. Позавчера нерпу выкинуло на скалы. Там часто что-нибудь выкинет!
Константин кивал молча, поскольку вставить слово все равно возможности не было. Да и не хотелось ему сейчас говорить. Просто было внутри тепло, мягко, давно так не было. С детства. Может быть — никогда.
Но Павлов все же нашел просвет, вклинился:
— Вы, значит, там и работаете, на маяке?
— Костик, наоборот, хотел на цунами, — затараторила Мария. — Но мы сейчас с маяка не можем уйти. У Костика отец старый, ему нужен уход. Мы же не можем его оставить!
— Большое движение! — заметил Иргушин с ехидством. — Юлий — к нам на завод, Константин — на цунами, Мария теперь — на маяк.
— А ты чего же отстал? — поддержала Ольга. — Завод все равно уже самый крупный, расти тебе некуда. Тоже шел бы куда-нибудь, хоть в узел связи.
— Почему — именно в узел связи? — быстро спросил Иргушин.
Что-то дрогнуло у него в лице. Или Ольге показалось.
— Да просто так сказала, — засмеялась она. — Чего испугался? Работа, конечно, тяжелая, не мальков разводить. Кларе Михайловне трудно с коллективом справляться. Вот и займись, помоги — сделай самый крупный узел в Союзе.
— Понятно, — сказал Иргушин быстро.
Жена Елизавета внимательно на него посмотрела, но тут же опять занялась салатом. Из крабов был салат.
— Работу как раз не нужно менять, — подал голос из угла Филаретыч. — Работа все-таки не жена.
— Замечание в самое время, — захохотал Иргушин.
Филаретыч деликатно закашлялся.
— Юлик, поставь музыку! — крикнула Лидия. — Константин, можно тебя пригласить?
— Отчего же нельзя, — сказал Костька.
— Разошлась девка, — сказала баба Катя с большим одобрением. Вроде последняя тяжесть с души у ней отлегла.
Лидия, танцуя с Костькой, откинула голову, смотрела ему в лицо прямо, доброжелательно, просто — как родственнику, спокойно. Сама удивлялась, что так спокойно, радовалась этому. Искоса, краем глаза, она видела мужа Юлия. Муж Юлий, кряжистый, сильный — сильнее Костьки, стоял у стены, глядел на Лидию с хорошей улыбкой. Была в нем, как он сейчас стоял, прочность их жизни, ясная надежность для Лидии, правильность ее выбора.
— А я ведь когда-то была в тебя влюблена, — сказала Лидия Константину. — Давно, в детстве.
— Ты? В меня? — удивился Костька.
Хорошо удивился, естественно, будто тогда не знал, в детстве.
— Честное слово, — засмеялась Лидия.
Лидии было приятно, что он не верит, приятно его удивление, приятно сознавать себя перед ним свободной от него, скрытной в своем прошлом чувстве — вон ведь, ничего не заметил, хоть была девчонка, но держала себя. Приятно было чувствовать себя сейчас защищенной от детской глупости — мужем Юлием, сыном Иваном. Все же муж Юлий мог бы быть выше ростом, на язык — ловчее, рядом с Костькой — ярче, эта смешная досада снова мелькнула в Лидии. И она пожалела, что разоткровенничалась с Костькой, дала ему оружие против себя. Но ведь все равно не поверил…
Засмеялась звонче, сама закружила Костьку.
Шумно было у Цараикиных в доме, суматошно, как они любят…
Глухая прабабка незаметно возникла в комнате, села тихо, острые ее глазки — цвета незабудок, побитых заморозком, — пробежали по лицам, цепко остановились на Павлове. Поморгали. С живым удовольствием оглядели Марию, порадовались на Костьку, который был у прабабки — симпатия. Холодно миновали Лидию, Лидия одна в доме бывала с прабабкой груба. Поискали Ивана, но не нашли, ясное дело — спит. Снова вернулись к Павлову. Ощупывали его лицо долго, с пристрастным вниманием. Рябинки на широком носу, на висках. Губастый рот, которым он, говоря, шевелил неторопливо, степенно. Плотные скулы, туго обтянутые гладкой кожей. Тоже на скулах рябинки. Волосы на макушке вихрятся, причесать их, конечно, трудно, гребень сломаешь об густоту.
Прабабка повернула маленькое желтое личико, поискала бабу Катю, нашла, пожевала губами, будто что-то хотела сказать. Не сказала.
Опять вонзилась глазами в Павлова — так, что он даже почувствовал. Взглянул. Увидел маленькую старушку в углу. Улыбнулся. Скулы напряглись у него в лице, и лицо будто раздвоилось — рот улыбался, а глаза рассердились, такая была улыбка.
— Катерина, — сказала прабабка, не шевелясь. — Это же Генечка.
Тихо сказала. Магнитофон орал. Но баба Катя сразу услышала, выдернула магнитофон из сети, метнулась:
— Как вы можете, мама?! Вы ошибаетесь!
Прабабка за собой знала в молодости такую улыбку, ломающую лицо. И Лидия улыбается так же, только — резче, сразу у нее переходит на нервы, это уж с детства псих, Лидка.
Отстранила бабу Катю рукой, убрала с глаз.
— Генечка, — повторила прабабка, не шевелясь.
— Да он же хабаровский, мама! — закричала тут баба Катя. — Я же вам объясняю — мало что Павлов!
— Ага, — кивнула прабабка, — в Хабаровске он и родился, в отпуск…
Теперь и Павлов смотрел на прабабку во все глаза. Лицо его напряглось до ожесточенья, стало даже от напряженья тупым, плоским, рябины проступили сильней, будто оспа.
— Бабушка Клава, — сказал вдруг Павлов. И встал.
Прабабка перебежала комнату, ткнулась Павлову в пиджак головой, цепко обхватила маленькими руками. Он гладил ей голову, и лицо у него дрожало.
— Господи спаси и спасибо, — сказала баба Катя. — Да не может такого быть! Мы же сто разов проверяли!
Прабабка, крепко держась за Павлова обеими руками, словно он может исчезнуть, чуть отвернула голову от его груди:
— Девушки, Мария, Лидка! Это ведь вам родной брат, Генечка!
— Ой, бабушка! — кинулась Мария к бабе Кате.
