сочилась через дейдвуд, то совсем не горел уголь…
Теперь мы со страхом ожидали появления «деда» в кают-компании. Он приходил, забивался в свой любимый угол на диване, маленький, жалкий, измученный, и высыпал свои неприятности. «Дед» был вестником зла, тревог и беспокойства. Я заметил, что, когда открывалась дверь и капитан видел входящего стармеха, он крепко сжимал мельхиоровое кольцо от салфетки и держал его так, пока механик не кончал докладывать о том, что еще случилось… Пожалуй, это было единственным проявлением его чувств. Во всем остальном капитан сохранял олимпийское спокойствие. Он молча выслушивал «деда», потом, как всегда негромким глуховатым голосом, отдавал приказание: надо делать то-то…
Из разговоров остальных механиков я понял, что наш «дед» не на высоте. Он был слишком стар, боязлив и недостаточно грамотен. Он принадлежал к славной плеяде механиков-практиков, но, вероятно, бесконечные «траблсы» [6] в машине довели его до состояния полной растерянности. «Дед» не слушал советов более молодых механиков, считая, что, приняв их, он потеряет свой авторитет, и подчас делал не то, что надо. Механики потихоньку ворчали, но старший механик — это старший механик, и скрепя сердце выполняли его распоряжения.
Наверное, капитан Павлов тоже знал, что «дед» не очень-то подходит- к этому трудному судну, но ни одним словом, ни одним жестом не дал ему этого почувствовать. Я же все ждал, когда кончится его долготерпение, он взорвется, «психанет» и, может быть, переведет второго механика в старшие. Однажды я даже спросил капитана:
— Михаил Иванович, почему вы так спокойно относитесь к тому, что происходит в машине? Собрали бы всех механиков, послушали, что говорят, может быть раздолбали…
— Не надо напрасно нервировать людей. Я знаю, что они делают все, что могут. Какой толк, если я буду кричать на них, требовать невозможного? Не надо…
— Как же напрасно? А вы знаете, что «дед» в последний раз…
— А что «дед»? — прервал меня капитан и так холодно взглянул, что я уже не рад был, что завел этот разговор. — «Дед» в порядке.
Я понял, капитан все знает, но жалеет старика и ничего ему не скажет.
Мы прошли маяк Линдеснес и с нетерпением ожидали, когда пароход зайдет в спокойные норвежские шхеры. Всем казалось, что там идти нам будет легче, но в последний момент Михаил Иванович решил иначе:
— Пойдем морем, с внешней стороны полуострова. Для нас этот путь безопаснее.
Начали огибать Норвегию. В машине продолжались мелкие неполадки, но так или иначе «Эльтон» приближался к Мурманску. На траверзе Вест-фиорда случилось непоправимое. Во время обеда в кают- компанию вошел «дед». По его виду все сразу поняли: случилось что-то серьезное. Капитан сжал кольцо от салфетки.
— Трубки в котле потекли, — сказал «дед» таким тоном, как будто бы он сам испортил эти проклятые трубки. На него было жалко смотреть.
— Новые потекли или те, что вы вальцевали в Стокгольме? — спросил капитан.
— Новые.
— Много?
— Много. — «Дед» безнадежно махнул рукой.
— Придется глушить.
— Пару не будет.
— А что вы предлагаете иное? Стармех пожал плечами.
— Берите людей с палубы. Пусть помогают в кочегарке. Георгий Степанович, дайте стармеху пока трех человек. Мы сами постоим на руле, — сказал капитан, вставая.
Мрачные, мы разошлись по каютам.
Кочегары выбивались из сил. Пар садился. Судно уже шло со скоростью шесть миль. К каждой кочегарской вахте добавили по одному матросу. Помощники стояли на руле. Капитан сам лазил на главный мостик брать пеленги. И тут нам окончательно не повезло.
Подул крепкий встречный норд-остовый шторм. «Эльтон» мужественно подставлял ему свою слабенькую грудь, а ветер все давил и давил, неистово рычал, бросая на переднюю надстройку тонны воды. Ход сбавился до четырех миль, потом до трех, и вскоре пароход почти остановился. В вахтенном журнале я записал: «За вахту прошли три мили». Это за четыре часа невероятных усилий в кочегарке!
К ночи усилился мороз, началось обледенение. Капитан объявил аврал. При наших слабых силах это была неравная борьба. Но обледенение опасно, и мы, сменившись с вахты, с пешнями, ломами и лопатами отправлялись на переднюю палубу — кололи, рубили, выбрасывали лед за борт, а он снова намерзал и намерзал, не давая передохнуть. Роба покрылась сплошной ледяной коркой. Нас все время накрывало водой, и она замерзала.
Сколько капитан простоял на мостике, я не знаю. Мы сменялись, немного отдыхали, снова выходили на околку льда, а он, завернувшись в полушубок, поверх которого топорщился дворницкий зеленый плащ, монументом стоял в крыле мостика, наблюдая за морем и нами. Он один отвечал за все…
К счастью, шторм продолжался недолго. К полудню следующего дня ветер заметно утих, море начало успокаиваться, обледенение прекратилось. Судно пошло быстрее. Сбросили остатки льда за борт, объявили отбой авралу. Но на брашпиле, вантах, стрелах висели и лежали огромные глыбы льда, делающие наш пароход похожим на фантастическое полярное чудовище. С колоссальным напряжением сил всего экипажа «Эльтон» дошел до Кольского залива. Мурманск был совсем близко. Все с облегчением вздохнули: «Ну, уж теперь нам ничего не страшно. Дома». Но пароход, как бы мстя людям за такие преждевременные мысли, отколол последний номер. «Дед» доложил капитану:
— Уголь кончается. До Мурманска не хватит. Что делать будем?
Этот разговор происходил в штурманской рубке, но я слышал его дословно. В рубке наступило молчание. Потом «дед» всхлипнул, и я услышал его истерический шепот:
— Не могу я больше! Понимаете, не могу! Списывайте меня сейчас же, отправляйте в Ленинград или куда хотите. Освобождайте от должности немедленно, Я рапорт напишу…
— Федор Тихонович, зачем такие слова? — тихо проговорил капитан. — Не волнуйтесь, успокойтесь. Дойдем как-нибудь. Я сейчас в Мурманск радиограмму дам, чтобы буксир держали наготове, в крайнем случае у нас запасные лючины есть, их сожжем, все дерево на судне может в котел пойти, если потребуется. Дойдем, это не в открытом море. Сколько осталось угля?
— Тонн семь.
— Ну вот, видите! Почти достаточно. А если вы прикажете кочегарам все бункера под метелку зачистить, то должно хватить.
Механик хлюпнул носом и молча вышел из рулевой рубки. За ним на мостике появился Михаил Иванович. Такой же, как обычно. Как будто бы в бункерах его судна было полно угля.
— Понимаете, уголь кончается. Такая неприятность! Перед самым портом — и обезуглиться! Ну, ничего… Из-за потекших трубок и этого шторма получился пережог.
Я ничего не ответил. Мне казалось, что большей подлости пароход не мог нам подстроить. Ведь в порту смеяться будут… Это был апофеоз нашего рейса. Но я ошибался. Апофеоз наступил позднее.
Лючины и шлюпки жечь не пришлось. Не потребовался и буксир. «Эльтон», еле ворочая винтом — пар уже почти сел, — подполз к угольному причалу. Подали швартовы, и через несколько минут над люком бункера открылся первый ковш с углем.
После бункеровки нас перетянули к Лесному причалу. За обедом Михаил Иванович сказал:
— Спасибо вам, товарищи, за все. Я понимаю, как было трудно. Такие рейсы выпадают раз в жизни. Больше этот пароход никуда не поплывет. Сейчас иду на телефон, буду звонить в политотдел, начальнику пароходства, в обком, до Москвы дойду, пусть делают что хотят, но судно в море идти не может.
Капитан отсутствовал долго. Он вернулся только к вечеру. Грея озябшие руки о стакан с горячим чаем, Михаил Иванович рассказывал;
— Новостей полно, товарищи. Прежде всего, пока мы с вами плавали, «друга» моего, начальника пароходства, за всякие художества сняли. Раскусили, что это за птица. Говорил с Войханским, главным инженером, доложил о состоянии судна и о том, как мы шли. Он приказал немедленно ставить «Эльтон» в ремонт, тут, в Мурманске. Сделать все, что необходимо, для возвращения в Ленинград, а там поставят в
