Но все же некоторые подробности, упоминавшиеся в газете, заставляли призадуматься. Невесело пили мы свой кофе-эрзац, как называли его немцы, жевали хлеб, забывая о том, что выдали его на весь день…
Открылись ворота, и во двор въехала закрытая зеленая машина «грюне Минна». Из нее не торопясь вылез охранник, отодвинул засов, и мы увидели своих товарищей. Это были русские моряки, плававшие на судах Эстонского и Латвийского пароходств. Некоторых из них мы знали. Они рассказали, что утром 22 июня их тоже арестовали, держали сутки в трюме и вот привезли сюда. Эстонцев и латышей не тронули, оставили на пароходах, обещали отправить на родину. Говорили, что это вопрос дней.
Потянулись однообразные часы ожидания. Что же делать? Напряжение наше росло. Каждый стук открываемых ворот, каждая въехавшая на двор машина вызывали волнение. И не напрасно. Неожиданно приказали собраться всем капитанам. Их посадили в легковые автомобили и увезли. Они возвратились только к вечеру. Мрачные, неразговорчивые, усталые. Я пошел в комнатенку, где жили Устинов и Балицкий, и спросил:
— Зачем вас возили, Хрисанф Антонович?
— Зачем? — капитан нахмурился. — Что можно ждать от этих мерзавцев! Предлагали подписать документ, что наши суда захвачены как приз в море. Якобы они шли в неприятельский порт с военными грузами. Каково? Они меня даже кофе пить приглашали вместе с ними. Такие вежливые! Но я сказал, что кофе мне вреден, а от подписи акта о сдаче судна отказался. Не имею, дескать, полномочий на это от своего правительства и вообще текст документа не соответствует действительности. Вот так.
— Ну, а они что?
— Рассвирепели. Сказали, что я буду наказан за такие действия. О кофе уже не было и речи, — невесело усмехнулся Балицкий. — Поживем — увидим.
Так. Значит, начались провокации. Надо быть очень осторожным. Как себя вести, чтобы напрасно не потерять жизнь и не уронить достоинство советского гражданина и моряка? Прежде всего, держаться всем сплоченно, иметь единое мнение, не допускать необдуманных выступлений. Люди сильно возбуждены. Взрыв может произойти каждую минуту. И тогда… Вероятно, гитлеровцы и ждут такого случая. Наши помполиты потихоньку начинают проводить беседы с моряками, успокаивают, вселяют уверенность, что не все еще потеряно, надо хорошо изучить обстановку, а потом уже действовать.
На следующий день опять новость. В комендатуру приезжают несколько человек в штатском и двое военных. Нам приказывают построиться в очередь у дверей комендатуры. Внутрь пускают по одному, выходящих сразу же загоняют в барак. Видно, боятся, чтобы не было никакого общения, обмена мнениями.
Что они еще придумали? Ладно, посмотрим. Первым по списку идет в комендатуру матрос с парохода «Днестр» Арташ Асатурьян. Он армянин, живой и горячий. В дверях он оборачивается и кричит:
— Я вам все расскажу!..
Но ему не дают говорить, заталкивают в помещение. Через несколько минут он выходит и опять кричит:
— Болт им ржавый! Остаться в Германии предлагали. Сад с апельсинами обещали подарить…
— Лос!! — истошным голосом орет солдат и гонит Арташа в барак. Но теперь все понятно. Когда приходит моя очередь, я спокойно захожу в комендатуру. Мне протягивают какой-то листок.
— Прочтите внимательно, — говорит переводчик. Люди в штатском и военные изучающе глядят на меня. Листок разделен на две части и имеет два текста: в верхней части — «Я не хочу возвращаться в Советский Союз. Прошу оставить меня в Великой Германии». И в нижней — «Я хочу возвратиться в Советский Союз».
— Прочли? Зачеркните то, что вам не подходит. Подумайте хорошенько, — говорит переводчик.
Я зачеркиваю верхнюю фразу.
— Момент! — останавливает меня человек в штатском. Он что-то быстро говорит переводчику, но один из военных раздраженно машет рукой и на плохом русском языке обращается прямо ко мне:
— Старший офицер?
Я утвердительно киваю головой.
— Ви думаль, что сделать? Через два месяц великий Германия победит. Ленинград уже наших, э-э, руках. Ви могли бы быть семьей, иметь там работу. Что? Не подходит? Ви есть глупый человек. Думкопф. Вон!
Я выхожу из комендатуры и, не дожидаясь окрика охранника, иду в барак. Там оживление. Каждый рассказывает о том, что он ответил гитлеровцам. Люди как-то повеселели, стали больше уважать себя. Ведь они выдержали первое испытание и не поддались на провокацию.
— Он мне говорит: «Почему не хочешь здесь остаться? — не может успокоиться Арташ. — Через два месяца домой поедешь. Мы тебе большой апельсиновый сад дадим, богатый будешь», а я ему говорю: «Я и так очень богатый. У меня машина есть, дом двухэтажный, сад огромный. Хочу домой!» Все им наврал.
— А я ему прямо сказал: «В фашистской Германии оставаться не буду». Так он меня чуть живьем не съел, ругал страшно, — смеется кочегар Васин.
Часа через два все моряки прошли эту «комиссию». Желающих остаться в «Великой Германии» не нашлось. Гитлеровцы отбыли ни с чем.
Следующую попытку расколоть моряков фашисты предприняли через несколько дней. Они вызвали в комендатуру всех людей, имеющих украинские фамилии. В комнате сидел раздувшийся от важности комендант и штатный переводчик. Немцы о чем-то посовещались, и переводчик начал:
— Великая Германия великодушна. Она предлагает вам поехать на вашу родину Украину. Там вы будете свободны, будете работать, жить, как вам хочется, и честно служить Германии. Будете вволю есть, пить, — он игриво пощелкал себя по горлу. — И заниматься с бабами. — Тут он громко захохотал и сделал непристойный жест.
Комендант покровительственно улыбнулся, все, мол, правильно говорит.
— А в какие города можно поехать? — спросил кто-то.
Переводчик замялся, взглянул на коменданта. Тот сидел непроницаемо важный.
— Пока на оккупированную часть Украины, — неуверенно проговорил переводчик. — Но можете не сомневаться: через месяц вся Украина будет в наших владениях. Ну как? Согласны?
— Вообще-то хорошо. Пить, есть, бабы… Только нет у нас украинцев. У нас все русские. Вот оно какое дело, — сокрушенно сказал наш «дед» Долженко. В глазах его прыгали веселые искорки.
Переводчик удивленно взглянул на Долженко, обвел нас глазами, как бы спрашивая: «Что все это значит, что говорит этот человек?»
— Да-да. У нас все русские. Украинцев нет, — подтвердил одессит Кириленко.
Переводчик выпучил от удивления глаза и перевел все коменданту.
— Как? Нет украинцев? А фамилии? — заорал комендант. — Вы думаете, мы не знаем?
— Мы, герр комендант, все русские, — спокойно принялся объяснять Долженко, — мы все ленинградцы.
— Не морочь мне голову! В ваших паспортах ясно написано: украинец.
— Так в паспортах, значит, неправильно…
«Дед» явно издевался. Мы согласно кивали головами. Кончилось все тем, что нас прогнали из комендатуры. Немцы поняли правильно. Никто не захотел поехать в оккупированную Украину.
Прошло несколько томительных дней. Никаких новостей не было. Солнце палило по-прежнему. Мы изнывали от жары, голода и неведения. В лагерь привезли каких-то двух русских. Они говорили, что являются советскими гражданами, жили несколько лет в Штеттине и открыто последними словами ругали фюрера, Германию, фашистов. Мы сразу поняли, кто это такие, и держались с ними осторожно, не посвящая их в свои разговоры. Четвертого июля ко мне подошел Коля Никитин, отозвал в сторону и тихо сказал:
— Только что говорил Сталин, — и передал мне содержание речи.
Я очень удивился, откуда он мог узнать о речи Сталина, и спросил:
— Кто тебе сказал?
