тигром и убеждает его“… „рядом с нашим смирным домашним зверем лежит тигр“, „армии нет, а рядом с вами лежит хищник“… „чтобы следующим прыжком захватить Петербург. Этот зверь прыгает хорошо“, (Речь 7/III–18 г., на съезде РКП). Сравнение с хищником, ставшее шаблонным, затасканное газетами и митингами, подновляется и получает новую силу и выразительность в образе тигра и в наглядных картинках, изображающих положение дела. Эти картинки даются не в виде прилагательных к тексту иллюстраций, а метафорически, т. е. непосредственно в языке образов.
По этому же поводу, говоря об истерических воплях о похабном мире (доклад 14/III–18 г., на Съезде Советов), Ленин сопоставляет психологию антибрестского негодования с „психологией дворянчика-дуэлянта, истерически призывающего к войне, с буржуазными вояками, театрально размахивающими шпагой“, „дворянчиков-дуэлистов“ (см. в другой речи, там же, на следующий день: „бросать слова и махать картонным мечом бесполезно“). Оба данные здесь варианта развились, повидимому, из речи, произнесенной неделей раньше, по поводу статьи „Коммуниста“. „Ей (этой газете) следует носить кличку „Шляхтич“, ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал умирая в красивой позе со шпагой — „Мир, это — позор, война, это — честь. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина“.
Наконец, все по тому же поводу, обсуждая революционные возможности в Германии, Ленин пользуется сравнениями из области эмбриологии: „эмбриональное состояние“… „республика в России родилась сразу, так легко родилась… массы дали нам скелет, основу этой власти… республика советов родилась сразу“… Эти сравнения, несомненно, подготовлены речью, произнесенной двумя месяцами раньше: „Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился здоровый ребенок — социалистическая республика, которую мы можем убить, начиная войну“ и во второй речи того же дня: „движение на западе“, „германское движение“, но суть в том, что там движение еще не началось, а у нас оно уже имеет новорожденного и громко кричащего ребенка“.
Одним из излюбленных образов сравнения, встретившихся мне в речах Ленина, является „икона“. Он употребляет его даже так эпизодически, не подготовляя и не разъясняя, что оно кажется даже мало понятным, как напр., в следующей фразе: „Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего или какой-нибудь отвлеченной картины или какой-нибудь иконы“, где неясность усиливается еще неловким сочетанием „вопрос… картины или… иконы“. В другом месте сравнение развивается: „после их (великих революционеров) смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, представить известную славу их имени для утешения угнетенных классов и для одурачения их“. (Т. XIV, стр. 298). Еще полнее разъяснение того же сравнения в следующем его использовании: „Резолюции лонгетистов превращают „диктатуру пролетариата“ в такую же икону, какой бывали резолюции Второго Интернационала: на икону надо помолиться, перед иконой можно перекреститься, иконе надо поклониться, но икона нисколько не меняет практической жизни, практической политики“. (Т. XVII, стр. 16). Сравнение развито здесь и объяснено четырьмя параллелями (вернее, тремя параллелями) и заключительным „перпендикуляром“ отрицания, при чем три параллели варьируют повторяющееся слово в падеже и предлоге и рифмуют в глаголе. В противоположность ироническому рассуждению предыдущего примера, здесь сравнение разъясняется тремя наглядными иллюстрациями, метафорически определяющими положение лозунга, оставшегося только священной фразой. И в контраст с этим скоплением образов последняя фраза низводит образ „иконы“ в язык деловой прозы, уже этим подчеркивая бессилие и отчужденность всего, что символизуется этим словом, в жизненной обстановке. Это довольно сложный пример как по построению, так и по развитию метафорической темы и по тонкой игре лексических функций входящих в него словесных элементов.
Эти примеры, помимо стойкости образов, свидетельствуют и об осторожности ленинской речи. Он может употребить образ неловко или неряшливо только, если такое слово стало для него привычным термином и, следовательно, потеряло рельефную образность. Иначе он его подготавливает, разъясняет и иллюстрирует. Скромность и требовательность Ленина к метафорическим, „фигуральным“ сравнениям сказывается и в его оговорках и извинениях. Несколько таких случаев нам уже встретилось. Также, по поводу „бюрократического извращения“ рабочего государства, он признает, что „мы этот печальный — как бы это сказать? ярлык что-ли — должны были на него навесить.“ („О профсоюзах и проч.“ 1921, стр. 10). Или, употребляя образ „пересадки“, повидимому получивший распространение, Ленин дважды в разных речах вводит его с оговоркой, как бы извиняясь, и подготавливая ее к его восприятию: „пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую; именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой, с лошади экономий… на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрофикации, Волховстроя и т. д.“ („Лучше меньше, да лучше“, 1923 год). Замечу в скобках, что метафорическая перифраза получает здесь развитие и разъяснение также метафорически и при том двухстепенное: сначала в наглядном образе „крестьянской, мужицкой обнищалой лошади“, при чем эти конкретные эпитеты усиливают наглядность и контраст, а потом в отвлеченно- аллегорическом словосочетании» лошади экономии, приложенной к первому и скрепленному с ним анафорическим повторением основного слова «лошадь»; далее, опять метафорически простая и ясная фраза, с такой же анафорой, подготовляет параллельную первой аллегорией, которая все же кажется тяжелой, как содержание, которое она представляет. Такое аллегорическое употребление метафоры редко у Ленина; в приведенных раньше примерах можно найти его, пожалуй, в «маслице реформистских фраз». В другой раз, вспоминая об этом сравнении, Ленин все же опять вводит его извинительным, так сказать, характерным для его взыскательной, сдержанной речи: «в этом отношении у нас не было, так сказать, если употребить старое сравнение, никаких пересадок ни на другие поезда, ни на другие упряжки». (Речь в Московском Совете 20/XI–22, см. том XVII, 527).
Остановимся еще на сравнениях, выводимых в порядке примера или более сложных форм характеристики, портрета, воображаемой речи, собственного выступления и т. д.
В речи по поводу брестского мира Ленин, в качестве примера, берет следующее сравнение: «Два человека идут на них, нападают 10. Один борется, другой бежит, это предательство. Две армии по сто тысяч; против них пять таких же армий. Одну армию окружили двести тысяч; другая должна итти на помощь, но вдруг узнает, что триста тысяч подготовили ей на пути ловушку. Можно ли итти на помощь? Нет нельзя. Это уже не предательство и не трусость. Простое увеличение числа изменило все понятие» и т. д. (Заключит. слово на съезде РКП 8/III–18).
Возражая против веры Суханова в добровольную уступку власти пролетариату, Ленин говорит: «Может быть, в детской» «добровольная уступка» указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что «вернуть» его «вполне легко». Но в политике добровольная уступка «влияния» доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность — (см. «Корень За» 1917 г.). Редкий случай живописного примера у Ленина представляет следующий (против «буферной группы» Бухарина): «…буфер, такой буфер, что я затрудняюсь подыскать парламентское выражение для описания этого буфера. Если бы я умел рисовать карикатуры так, как умеет рисовать Бухарин, то я бы Бухарина нарисовал таким образом: человек с ведром керосина, который подливает этот керосин в огонь и подписал бы: „буферный керосин“. Эта острота продолжается и далее: „нет сомнения, что у Бухарина желание было самое искреннее и „буферное““. Но буфера не вышло». (Том XVII, стр. 23).
Подобные же сатирические картины сопоставляет Ленин по поводу требования военным командованием восстановления смертной казни на фронте в 1917 году. «Сладенькие, до приторности сладенькие, мелкобуржуазные министры и экс-министры, которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом — улучшенное издание того „педагога“ 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и потом не попросту, не по обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой „законно“ и „справедливо“ подвергнутого порке обывательского сына» (статья «Бумажные резолюции». Тактика большевизма. М. 1923 г).
Можно найти еще несколько подобных примеров, но в общем их немного и они не характерны. Значительно более частыми кажутся случаи примера конкретизующего, наглядно иллюстрирующего, в котором Ленин умеет схватить и выразить немногими чертами, при всей своей экономии, существенные оценки положения. Так, обращаясь апострофически к О. Бауэру и Адлеру с вопросами и сам давая на них ответы, — прием ему свойственный в полемике, — Ленин, очертив ситуацию в решительный момент гражданской войны, изображает сцепку переговоров рабочих или интеллигенции с Деникиным с
