В словах «август, июнь, июль, царь, король» есть, вернее были, моменты увековечения имени, но эти слова «привились» и потеряли этот элемент. Чем лучше прививается переименование, тем оно бесполезнее. Как только слово приростает к вещи, оно перестает ощущаться и лишается эмоционального тона. При более сложных переименованиях, когда образуются новые слова, происходит не только вытеснение одного слова другим, но и впадение нового слова в сферу старого.
Возьмем слово «октябрины», оно образовано из октября и крестины.
Несомненно, что это слово втягивает понятие в поле религиозного обряда. Оно не только вытесняет обряд, но и носит в себе его следы.
Оппозиция, имевшая место в некоторых коллективах против «октябрины» вероятно, вызвана «инами», так как это окончание несет в себе неожиданный, но навязчивый смысловой тон.
Иногда языковая техника пользуется тем новым смысловым ореолом, который получило старое слово.
Например, название «Чрезвычайная Комиссия по ликвидации безграмотности» дает слово «Чрезвычайная» не в смысле необычная, а в связи со вторым словом «комиссия», таким образом, получается не чрезвычайная + комиссия + по ликвидации безграмотности, а чрезвычайная комиссия + по ликвидации безграмотности, т. е. как бы частный случай Ч. К., на фоне которой и ощущается все построение.
Таково значение укрепления и создания нового названия.
Но дальше происходит явление, которое лучше всего исследовать на «языке революции».
Слово и целое выражение становится заклинанием.
Между термином, обычно выражаемым в нескольких словах, и предметом устанавливается привычная связь. При чем «выражение» обозначает уже не предмет, а, так сказать, место, занимаемое им в пространстве.
Граница явлений, соответствующих «выражению», быстро растет, переходные явления стремятся слиться с канонизованным. Они как бы закладываются за него, как за богатого сеньора.
Выражение становится фальшивой тенью предмета. В частном случае является то, что называется «революционной фразой».
Предполагается, что понятие, один раз проформулированное, останавливается.
Так продолжается до того момента, когда получается отрыв.
Особенностью стиля Ленина является отсутствие заклинания.
Каждая речь или статья как будто начинает все сначала. Терминов нет, они являются уже в середине данной вещи, как конкретный результат разделительной работы.
Спор Ленина со своими противниками, будут-ли то его враги или товарищи по партии, начинается обычно со спора «о словах» — утверждения, что слова изменились.
К самой «языковой стихии», которую Ленин хорошо понимал, у него своеобразное отношение, ироническое отталкивание.
«Я бы очень хотел взять, например, несколько гострестов (если выражаться этим прекрасным русским языком, который так хвалит Тургенев) и показать, как мы умеем хозяйничать». (Основные задачи партии при Нэп’е, стр. 137). Здесь можно подумать, что ирония относится к слову «гострест».
Но вот другой пример.
«Этого мы не сознаем, тут осталось коммунистическое чванство, комчванство, выражаясь тем же великим русским языком» (там же, стр. 139). Здесь интересно, что слово создается на наших глазах и в то же время подчеркивается его противоречие с «языковой стихией», которая и существует для того, чтобы ей противоречили.
Формула, когда она является в агитационной работе Ленина, организована так, чтобы не закрепиться.
Ленин презирает людей, которые заучили книжки. Его стиль состоит в снижении революционной фразы, в замене ее традиционных слов бытовым синонимом.
В этом отношении стиль Ленина близко примыкает по своему основному приему к стилю Льва Толстого. Ленин против названья, он устанавливает каждый раз между словом и предметом новое отношение, не называя вещи и не закрепляя новое название.
Любопытно бегло просмотреть, как употреблял Ленин в своих статьях и речах бытовой материал. Прежде всего он берет часто материал невероятный, такой, который как будто подлежит замалчиванию.
Один воронежский профессор написал Ленину письмо, где перечислил все беды, которые он испытывал в провинции. Начальник отряда, расквартированного в его квартире, вмешивался в частную жизнь профессора и требовал, например, чтобы тот спал в одной постели со своей женой.
Ленин ответил на это письмо.
В этом ответе он остановился на самом остром моменте, доказывая, что
— «Во-первых, поскольку желание интеллигентных людей иметь по две кровати, на мужа и на жену, есть желание законное (а оно, несомненно, законное), постольку для осуществления его необходим более высокий заработок, чем средний. Не может же автор письма не знать, что в „среднем“ на российского гражданина никогда по одной кровати не приходилось» (том XVI, стр. 165).
Для понимания этого отрывка нужно знать, что в предидущем (в письме М. Дукельского и в ответе Ленина) разговор шел о спецставках, при чем Ленин отстаивал спецставки.
Кажется чрезвычайно странной и смелой попытка выдержать состязание по сложному вопросу на таком резком обидном примере.
Но резкость примера для Ленина находится в связи со всеми приемами его стиля.
Быт вводится Лениным для противоядия фразе, иногда для этого берется умышленно узкая тема: О чистке дворов и даже способе расклеивания объявлений.
Б. Эйхенбаум
ОСНОВНЫЕ СТИЛЕВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В РЕЧИ ЛЕНИНА
В работах, посвященных изучению поэтического языка, мы обычно исходили из противопоставления его языку «практическому». Это было важно и плодотворно для первоначального установления особенностей поэтической речи. Но, как позже не раз указывалось (Л. Якубинский), область так- называемого «практического» языка чрезвычайно обширна и многообразна. Вряд ли вообще существует такая область речи, в которой отношение к слову было бы до конца механизовано, в которой слово было бы исключительно «знаком»; что же касается таких форм, как ораторская речь, то, несмотря на свой «практический» характер, они во многом очень близки к речи поэтической. Для поэтического языка характерна лишь особая установка на отдельные элементы речи и их специфическое использование (особенно — в языке стихотворном).
Статья или речь представляет собою не голую формулировку мысли, не простое ее выражение в терминах, а некий речевой процесс, возникающий на основе определенного стимула. Процесс этот, независимо от породившей его мысли, имеет свою речевую динамику, свою последовательность, свою эмоциональную и стилевую окраску. Человек, пишущий статью или произносящий речь, выбирает слова, связывает фразы, строит периоды, меняет интонации и т. д. Речь получает определенное стилевое направление и организуется в некое последовательное движение, тем самым удаляясь от обиходного, разговорного словоупотребления и синтаксиса. Можно говорить об основных стилевых тенденциях автора статьи или речи в зависимости от установки его на те или другие речевые формы. Более того — можно говорить о стилевых традициях и направлениях, которыми характеризуются статьи и речи определенной эпохи или группы. Все это в особенности относится к таким статьям или речам, которые пишутся или произносятся с целью убедить других — к статьям и речам в той или иной мере агитационным. Естественно усиливающийся здесь речевой пафос окрашивает речь соответственным эмоциональным тоном и организует ее по определенному стилевому направлению. Сосредоточиваясь на этой стороне речи, мы получаем
