Но я твёрдо стоял на намеченном мною дне отъезда.
Когда я вернулся в Токио, новогодние украшения на домах были уже сняты. На улицах дул холодный ветер, и ничто не напоминало новогоднего месяца.
Я сейчас же направился к учителю, чтобы вернуть ему долг. Взял с собою и привезённые грибы. Поднести их просто так было немножко странно, поэтому я отдал их жене учителя, заявив, что мать наказала мне просить принять от неё этот гостинец. Грибы были уложены в новую корзиночку для пирожных. Жена учителя, вежливо поблагодарив меня, понесла её в другую комнату и, удивлённая лёгкостью корзинки, спросила:
— Что это за пирожные? — При близком знакомстве с нею она иногда казалась похожей на наивного ребёнка.
Оба они принялись заботливо расспрашивать меня о болезни отца, причём учитель заявил:
— Да, в самом деле. Если он так себя теперь чувствует, значит в настоящее время опасности нет, но болезнь всё же остаётся болезнью и необходимо соблюдать большую осторожность.
Учитель знал больше меня о болезни почек.
— Особенность болезни в том, что сам больной не замечает её и остаётся спокойным. Один мой знакомый офицер был болен почками и умер так, что никто и не заметил. На что уж жена, лежавшая рядом с ним, и та не успела принять каких-либо мер. Ночью он пожаловался, что ему скверно и разбудил жену, а на утро был уже мёртв. Жена же полагала, что муж заснул...
При этих словах я, смотревший оптимистически на положение отца, сразу же встревожился.
— Неужели и с моим отцом так станется? Может ведь статься?
— А что говорит доктор?
— Доктор говорит, что вылечить нельзя, но что в настоящее время беспокоиться нечего.
— Это хорошо. Если доктор так говорит... Тот, о котором я сейчас сказал, совершенно не обращал внимания на болезнь, и к тому же был очень взбалмошен.
Я немного успокоился. Наблюдавший все эти мои перемены учитель тогда добавил:
— Впрочем, человек — здоров он или болен — всё равно — вещь ненадёжная. Когда он умрёт, от чего и какой смертью — нет конца всяким возможностям.
— Вы тоже так полагаете?
— Да, на что уж я человек здоровый, и то ручаться не могу.
На устах учителя показалась хмурая улыбка.
— Разве не бывает скоропостижных смертей в естественном порядке? А внезапно умирающих? Неестественно-насильственной смертью?
— Что вы имеете в виду под неестественно-насильственной смертью?
— Что? И сам хорошенько не знаю... Ну вот, самоубийство — это неестественно-насильственная смерть.
— Значит, и убийство также?
— Об убийстве я не думал. Впрочем, конечно.
На этом я пошёл к себе. И когда я пришёл домой, болезнь отца уже не беспокоила меня так сильно. И слова учителя о смерти естественной и насильственной оставили во мне лишь лёгкое впечатление простого разговора и не запечатлелись в моём уме как-нибудь особенно значительно. Я вспомнил, что необходимо засесть как следует за кандидатское сочинение, за которое я уже несколько раз было принимался и всё никак не мог усесться.
Я должен был окончить курс в июне этого года, и не позднее апреля мне необходимо было закончить и представить кандидатское сочинение. Когда я стал подсчитывать на пальцах остающиеся месяцы — два, три, четыре, — моя решимость немного поколебалась. Я видел, как заняты прочие студенты, которые уже давно начали собирать материалы и делать заметки. У меня же было одно только твёрдое решение приняться как следует за дело, как только наступит новый год. С этим решением я и приступил к работе, но дело не двигалось. До сего времени я только обрисовал себе в общих чертах тему и набросал план работы. И теперь стал ломать себе голову над ней. Пришлось сузить тему сочинения, а затем, чтобы избежать процедуры систематизирования всех появившихся мыслей, я решил просто изложить материал, выбранный из книг, и добавить к нему соответствующее заключение.
Тема, выбранная мною, находилась в близкой связи со специальностью учителя. Когда я в своё время осведомлялся о его мнении по вопросу об этой теме, он её одобрил. Затрудняясь в чём-нибудь, я сейчас же шёл к нему и спрашивал, что мне нужно прочесть. Учитель всегда охотно делился со мною теми знаниями, которые он имел. И сверх того предоставил в моё распоряжение две-три необходимые мне книги. Однако, он вовсе не предполагал брать на себя руководство мною.
— В последнее время я мало читал и новых вещей не знаю. Тебе бы лучше спросить у профессора...
Тут я неожиданно вспомнил, что жена учителя как-то раз говорила мне, что раньше он был большим любителем чтения, но потом почему-то перестал чувствовать к книгам интерес. Оставив вопрос о сочинении, я невзначай спросил его:
— Учитель, почему вас не интересуют книги, как это было раньше?
— Почему? Да, собственно, не знаю... Впрочем, потому, что сколько ни читай, ничего из тебя не выйдет... А кроме того...
— А кроме того что?
— Это, пожалуй, не причина, но... видишь ли, раньше, когда я бывал среди людей, мне было неловко и стыдно, если ко мне обращались с чем-нибудь и я не знал, теперь же незнание более не кажется мне стыдом, и в результате пропала охота браться за чтение. Коротко говоря — состарился.
Слова учителя звучали скорее равнодушием. И поскольку он не замечал в себе горечи человека, повернувшегося к миру спиною, они не были для меня убедительны. Я расстался с ним, не веря тому, что он состарился, и не будучи в состоянии принять его объяснение.
С этого дня я стал ходить с красными глазами и измученным видом, почти помешавшись на своём сочинении. Я пробовал разузнавать различные подробности про товарищей, окончивших в прошлом году. Один из них, рассказывали мне, едва успел сдать сочинение в срок, примчавшись в канцелярию на рикше в самый момент закрытия приёма. Другой принёс своё сочинение, после пяти часов, запоздав на пятнадцать минут, и ему предстояла уже опасность отказа, и только благодаря расположению профессора-руководителя у него было принято сочинение. Вместе с тревогой у меня росла и решимость. Каждый день я, насколько хватало сил, работал за своим столом, а то уходил в полутёмную библиотеку и разглядывал высокие книжные полки. Мои глаза так жадно искали золотые буквы на корешках переплётов, как любитель редкостей откапывает какую-нибудь диковину.
Зацвели сливы, и холодный ветер мало-по-малу изменил своё направление. Когда сливы отцвели, до моего слуха стали доходить толки о вишнях. Но я был подобен запряжённой лошади, которая видит только прямо перед собою, и всё время подстёгивал себя сочинением. И вплоть до самого момента, когда я, с наступлением последних чисел апреля, мог уже сдать, наконец, как и предполагал, свою работу, я не переступал порога дома учителя.
Когда я вновь получил свободу, было уже начало лета: отцвели последние вишни и на опустевших ветвях, подобно облакам, стала показываться зелёная листва. С чувством птички, выпущенной из клетки, я окидывал взором всю обширную вселенную и свободно расправлял крылья. Сейчас же я отправился к учителю. По дороге всюду мой взор привлекали то живая изгородь из померанцевых кустов, на тёмных ветвях которой надувались почки, то блестящие коричневые листья на высохших гранатовых деревьях,
