– Никак и ничем?
– Ты повторяешься.
– А если кто за меня попросит?
– Мне без разницы.
– А как же загробная жизнь и бессмертная душа?
– Можешь верить сколько хочешь и во что хочешь.
Леха беспомощно огляделся. Вон – птица перепорхнула с березы на сосну. Ветерок по верхам кувыркается. Запах леса и поляны – не густой, но такой… обильный: сладким зеленым листочком пахнет, тинкой болотной, ягодами… И всего этого не будет. А народятся новые звери, флора и запахи… И его среди них не окажется… Такая банальная истина… листочки-фигочки, комарики-фигарики… Миллиарды раз испытанная до меня и… после. И это обязательно произойдет, как веревочка ни вейся.
– Ну, старая… Если тебя не подкупить и не запугать… Правильно я тебя понял?
– Договаривай.
– То проваливай к… любеням! Надоела.
– Как скажешь, мальчик Леша.
– Проваливай, проваливай, а то пинком оглажу…
– Проваливаю. Ты очень хотел выглядеть – в наших с тобою глазах – сильным и несгибаемым смельчаком. Крутым. И забыл, когда была такая возможность, спросить о своих родных. До встречи.
Ужас растаял, холод от него остался.
«Все правильно, забыл». Лехины ноги подломились, и он рухнул на упругую лесную землю, рядом с лисичкиным тельцем, заскулил без слез, раз-другой ударил кулаком вниз… Вместо сыроватого перегноя кулак наскочил на твердый корень… Больно… Леха прижал к животу обе руки, скрючился и завыл сквозь стиснутые зубы, но не от боли. И страх, и стыд, и раскаяние и… и то неизбывное знание, которым заклеймила его Смерть… Как это пережить и вообще – зачем теперь жить? Когда он главное узнал. А о маме – забыл… и об остальных… Нет, надо жить и кое с кем расплатиться. Спокойно, ты же мужчина, поморгай и пройдет. А оно никак не проходит.
Шипение… Это Аленка очнулась. Чудовище ты мое стоеросовое… Против Нее и ты бессильна… А?
Леха перекатился на карачки: Аленка сладко содрогнулась в последнем глотательном движении и завилась в широкую ленивую спираль вокруг повелителя, образовав таким образом на траве нечто вроде защитного круга двухметрового диаметра.
– Т-ты что, дура, рыжуху слопала??? – Леха словно поглупел: он как был на четвереньках, так и перевалился через барьеры Аленкиного тела и принялся шарить в траве вокруг пня… Лисички не было. Леху подбросило в полный рост. – Сожрала, сволочь! – Аленка недоуменно зашипела, ромбовидная голова ее поднялась высоко и опустилась чуточку, чтобы лучше было видеть глаза повелителя… – Она меня спасти хотела. Я ей обещал, что не трону! Ты, гадина зеленая. Лучше бы ты на тот мешок с костями кидалась. Проспала!!! – Леха ударил слева и тут же справа. В удар справа он вложил все: боксерскую выучку, девяносто килограммов веса, стыд, потенцию будущего «великого колдуна», отчаяние и жажду хоть на ком-нибудь выместить многоярусную злобу; и если левую руку Аленка почти и не заметила, то от удара справа ее мотнуло на метр в сторону. Леха добавил пинком еще раз, наклонился, чтобы продолжить руками, но Аленка, испуганная тем, что увидела во взоре повелителя, стремительно съежилась в змейку-малявку и юркнула к Лехе за пазуху. Прятаться, искать защиты у повелителя же, то есть у него… А он… Опять у него все не так, все беды из-за него… На ней решил выместить… А она к нему за защитой… Это было последней каплей, переполнившей чашу: Леха стукнулся задницей в низенький пень, закрутил нечесаными патлами и заревел в полный голос, прежние «скупые мужские» растворились в потоках нестесняемых слез, по количеству и качеству ничем не уступающих тем, которые проливаются женщинами и детьми…
Леха долго плакал на полуденной жаре, а потом заснул. Злопамятность Аленки не распространялась на повелителей: она выскользнула из Лехиной рубашки, подросла в треть возможного, подсунула упругий бок ему под голову и выставила «перископ» – подняла голову на длинной шее – охранять. Но поляна, где еще не выветрился «запах» главного пугала для всего живого, где опасным тяжелым туманом слились и замерли ауры двух непохожих друг на друга пришельцев, отпугивала леших, глухоманников, оборотней и прочую невысокую нечисть. Разбежались подальше в стороны и докучливые насекомые; только солнце, бесцеремонно и ничего не боясь, вглядывалось в странную неподвижную пару – человека и змею на полянке, посреди угрюмого леса.
– А-а… Ни фига себе я заснул! Аленка, ладно… Не оправдывайся, это я виноват – думал, что умнее тебя. Эй, лес! Жители лесные! Не хотел я лисичку губить, простите, если можете!
Лес недоуменно молчал: кто съел, тот и прав, к чему эти звуки? За то время, которое чужаки бестолково прожили на солнечной полянке, несколько десятков тысяч живых существ, местных обитателей, бегающих, ползающих, летающих – стали частью метаболического обмена других живых существ, таких же местных уроженцев, и никто не раскаялся и не попытался выплюнуть добычу обратно.
Леха знал, что в любом лесу Аленку можно спокойно отпустить в «вольное ползание» и она не отстанет, не потеряет бдительности, и собрался было из любопытства на обратном пути так и сделать, но теперь, после того, что случилось… Змея – не болонка, поздно потом будет аукать ей в глотку, высматривая зазевавшуюся зверушку-симпатяшку, и так уже гнусно на душе из-за лисички. Пусть она не совсем лисичка, а видимо – перевертыш, но тем более, можно сказать – ночной гуманоид… Леха смутно помнил бабушкины сказки: оборотни – чаще днем люди, а ночью звери, но и наоборот бывает, баб Ира объясняла… Вот интересно: с одной стороны, он помнит, что она рассказывала ему все это на полном серьезе, а с другой стороны – он воспринимал ее истории на уровне мультяшек. А еще… О смерти лучше не думать… А еще надо будет спросить насчет русалок… Какая чушь в голове. Почему он не способен подумать о серьезном и высоком, умно подумать, чтобы чему-то там было тесно, а чему-то просторно, вплоть до афоризма… нельзя о ней думать, и так поджилки трясутся…
– Тихо, Аленка, это я задним числом переживаю, тихо, не свисти…
– Бабушка, это я…
– А, вернулся, голубчик мой, а я, пока ты ходил…
– Погоди, баб Ира. Вот тут же… брось сковороду, я ее сам помою… Немедленно читай свои заклинания, эмоции, ну насчет мамы… обратно выколдовывай. Пожалуйста!
Бабка поглядела на него пристально и жестко, жалеючи покачала головой, сняла с веревки сохнущее, уже высохшее полотенце, вытерла руки, промакнула рот…
– Чего это тебе приспичило? Погоди, вспомню первые слова…
«Лихо лыково, скорбь-трава, – драно-кошено, мыко-мука. Огорчи зеницу ясную…»
– Все, Лешенька… Ох, снесет меня сейчас сквозняком да прямо в фортку…
– Тебе, я смотрю, полегчало?
– А? Да нет… с чего бы… Просто…
– Угу. Себе хотела мою боль взять, да? Эх ты… Знал бы я раньше…
– Так и что с этого? Сам рассуди: тебе ведь для дела нужно было высвободиться. А теперь, как будешь тугу на сердце носить, не помешает тебе? Я ведь старая, Лешенька, привыкшая горе-то мыкать…
– Теперь – не помешает. Оно сейчас, бабушка, меня даже отвлечет, если хочешь знать. Знаешь, кого я только что повстречал? Буквально часа полтора назад?
– Да уж чую: запах тот ни с чем не спутаешь. А не почуяла бы – и так догадалась, по глазам бы прочитала: вон они у тебя какие, словно у лешака ночного.
– Да? А тебе откуда тот… запах знаком? И… мы об одном и том же говорим, баб Ира?
– О Ней, проклятой, о ком еще. А откуда я знаю – довелось так-то с нею повстречаться…
– Ну и как? О чем беседа шла?
– Тьфу ты, Лешка! Нашел, о чем спрашивать! Дай-ка сяду, успокоюсь. Ты не сердись на мой крик, а лучше подобное не спрашивай. Было – и отстало по дороге, вот так. Чем дальше живешь, тем страшнее вспоминать. Смерть – для всех одна, да своя у каждого. Тебе-то страшно было?
– И еще как! Чуть было не… Ты представляешь: Аленка вырубилась при ней, как заснула!
– Дело такое. Не знаю теперь – к добру ли, к худу сие? С одной стороны – добрый знак: если уж ты и Ею отмечен, значит – не бывать тебе бессильным и незаметным. С другой стороны… Мне она явилась, когда мне было… уже не молоденькой была… а жила одна, в лесу… То-то было ужасу! Как она к тебе сразу
