ни слова, а теперь сидел в приемной комнате, подперев голову руками, и молча попеременно взглядывал своими затуманенными глазами на ее двух братьев — то на Рафаила, то на Абрама. Рафаил, правда, склонился над счетной книгой, но видно было, что он не считает, а глубоко думает о чем-то очень важном. Время от времени он подымал глаза от книги и поглядывал на Бера и Абрама. Старый Саул, сидевший на желтом диване, тоже делал вид, будто он углубляется в чтение толстой божественной книги. В действительности же он понимал прочитанное еще меньше, чем обыкновенно, а по лицу его было видно, что его беспокоит что-то мучительно и глубоко.
У окна на своем обычном месте, в глубоком кресле с ручками, сидела прабабушка Фрейда. Из всей семьи только в ней одной не было заметно никакой перемены. Сонная улыбка не исчезла с ее губ. Она жмурила веки и вновь открывала их, то, просыпаясь, то снова засыпая.
Сейчас же после полудня женщины постлали на стол белую скатерть и начали устанавливать на нем столовую посуду.
В комнату вошел Меир. Входя, он отворил двери тихо и медленно, а потом остановился у стены и взглядом обвел всех присутствующих. Взгляд этот был неспокойный, почти тревожный и полный глубокой печали. Присутствующие в комнате молча подняли на него глаза и сейчас же снова опустили их, но в одно это мгновение на юношу, робко стоявшего у стены, обрушилась гнетущая тяжесть немых упреков. В этих упреках была горькая обида за испытываемые тревоги и страх за свое спокойное существование, которому он угрожал и угрожал очень сильно, было в них и глубокое сострадание к нему, но также и невысказанная, еще далекая, угроза отвержения. Только одна прабабушка при виде вошедшего, подняла опущенные раньше веки, улыбнулась широкой улыбкой и прошептала:
— Клейнискинд!
Глаза Меира прильнули к ее лицу; в них блеснула какая-то жгучая и нетерпеливая мысль.
В эту минуту в комнате раздался звон и треск. Из кучки людей, там и сям черневших на площади и неприязненно поглядывавших на дом Эзофовичей, кто-то бросил в окно этого дома тяжелый камень, который разбил оконное стекло в мелкие куски и, пролетев как раз над головой Фрейды, упал посреди комнаты.
Лицо Саула покрылось кирпичным румянцем, женщины, накрывавшие на стол, вскрикнули, Рафаил, Абрам и Бер вскочили со своих мест, точно подброшенные пружиной. Все сразу устремили глаза на разбитое стекло в окне, но вскоре перевели их на прабабушку Фрейду, которая вдруг выпрямилась и, глядя на камень, лежавший посреди комнаты, воскликнула своим беззвучным, но сильным шопотом:
— Ну, это тот самый камень! Они бросили его в окно нашего дома тогда, когда мой Герш ссорился с реб Нохимом и хотел поддерживать дружбу с чужими людьми… это тот самый камень… В кого они бросили его теперь?..
Когда она говорила это, все морщины на ее лице дрожали, а глаза в первый раз широко открылись.
— В кого они опять бросили этот камень? — спросила Фрейда и обвела вокруг себя потемневшими и сверкающими глазами.
— В меня, эльте бобе! — ответил от противоположной стены дрожащий голос, полный невыразимой скорби.
— Меир! — крикнула прабабушка не беззвучным шопотом, как обыкновенно, а громким, почти пронзительным голосом.
Меир прошел через комнату, остановился перед ней, взял в свои ладони обе ее маленькие морщинистые руки и вперил в ее лицо взгляд, полный нежности; в этом взгляде была еще и какая-то мольба, и какой-то вопрос, не высказанный громко, а она подняла на него свои золотистые глаза, замерцавшие тревожным блеском.
Саул встал с дивана.
— Рафаил, — сказал он, — подай мне мой плащ и шляпу!
— Куда ты хочешь идти, тате? — спросили в один голос оба сына.
Старик с пылающим лицом ответил дрожащим голосом:
— Пойду склонить голову перед Тодросом. Пусть он не назначает суда над этим дерзким ребенком, пока не угаснет пламя гнева, вспыхнувшее в душе народа.
Минуту спустя седой патриарх наиболее уважаемой семьи в общине медленно и важно шел через площадь, одетый в длинный черный плащ и с высокой блестящей шляпой на голове. Стоявшие на площади кучки народа расступались перед ним, все низко кланялись ему. Кто-то, однако, громко сказал:
— Бедный ребе Саул, как жаль, что у него такой внук…
Саул ничего не ответил на эту колкость, только тонкие губы его сжались еще сильнее.
Прошло не меньше часа, пока Саул вернулся от раввина. Всех старших членов своей семьи он застал ждущими в приемной комнате. Меир также был тут; он сидел возле самого кресла прабабушки, рука которой, маленькая и сухая, крепко сжимала полу его одежды.
Сара сняла плащ с плеч отца.
— А что ты, тате, принес нам оттуда? — спросил Рафаил.
Саул тяжело дышал и мрачно смотрел в землю.
— Что я принес оттуда? — ответил он, немного помолчав. — Принес великий гнев и стыд. Сердце Тодроса радуется несчастью, которое постигло дом Эзофовичей… Усмешки, как змеи, ползают по его желтому лицу…
— А что он сказал? — спросило несколько голосов.
— Он сказал, что слишком долго прощал моему безбожному и дерзкому внуку… Реб Моше и Камионкер и весь народ просят его назначить суд над Меиром. По моей просьбе он отложил этот суд до завтрашнего вечера и сказал, что если Меир смирится перед ним и будет просить прощения у всего народа за свои грехи, то на его голову падет менее суровый приговор…
Глаза всех присутствующих обратились на Меира.
— А ты, Меир, что скажешь на это? — спросили его хором.
Меир минуту молчал.
— Дайте мне немного времени, может быть, до завтрашнего дня я найду какой-нибудь исход…
— Какой же исход ты можешь найти? — воскликнули присутствующие.
— Позвольте мне не давать вам ответа до завтрашнего дня, — повторил Меир.
Все кивнули головами и замолчали. Это означало безмолвное согласие.
У всех присутствующих чувства опасения и гнева боролись в сердце с чувством гордости. Они сердились на Меира, тревожились за него и боялись за спокойствие и благополучие всего своего дома. Но вместе с тем им неприятна была мысль, что одному из членов их семьи придется унижаться перед раввином и народом.
— Почем знать, — шепнул Рафаил брату, — быть может, он и придумает что-нибудь…
— Может быть, его мать приснится ему сегодня ночью и научит, что ему делать, — потихоньку вздохнула Сара.
Запоздалый обед прошел в глубоком молчании, прерываемом только вздохами женщин и плачем детей, которым матери запрещали смеяться и болтать.
Все члены семьи, сидевшие с огорченным и мрачным видом, поглядывали с удивлением на старую Фрейду, обнаруживавшую все время какое-то странное беспокойство. Правда, она ничего не говорила, но ни разу не задремала в продолжение обеда, а, наоборот, все время двигалась в своем кресле, бросая взгляды то на разбитое стекло в окне, то на Меира, то на места, куда несколько часов тому назад упал камень, брошенный с улицы.
— Что с ней? — тихонько и тревожно спрашивали некоторые из присутствующих.
— Ей что-то припоминается! — отвечали другие.
— Она чего-то боится!
— Она хочет что-то сказать, но не может…
Когда встали из-за стола, две правнучки хотели, по обыкновению, проводить Фрейду в соседнюю комнату и уложить в постель; но она сильно уперлась ногами в пол, а пальцем указала на свое кресло, стоявшее у окна.
Немного погодя люди, наполнявшие обширную комнату, стали один за другим покидать ее. Рафаил и
