портсигар, стал угощать папиросами братьев Ядвиги.
Почти в ту же минуту со стороны корчинской усадьбы показались две женщины: одна очень высокая, в черной мантилье и с высоким гребнем в волосах, другая значительно ниже, в белом платье с розовым кушаком.
Витольд, окруженный жадно слушавшей его молодежью, с оживлением рассказывал об удобрении почвы путем разведения люпина в местах, где не было пастбищ. Увидев приближавшихся женщин, он оборвал на полуслове, бросился к ним и у обеих расцеловал руки. Подошла к ним и Юстина, а жена Фабиана, которую девушки громкими криками вызвали с гумна, приседая, словно в менуэте, и упомянув о Гецолдах, уже рассыпалась в любезностях перед панной Мартой Корчинской.
Встреча эта произошла у стены гумна, вдоль которой рос густой бурьян и к которой с другой стороны, от усадьбы Анзельма, приближалась шумная, громко смеющаяся толпа. Посреди нее, блистая подвенечным убором, шла новобрачная. С помощью мужа и целой кучи девушек и парней она силком тащила на свадебный пир своего соседа Анзельма. Он упирался, не хотел идти и добровольно ни за что не вмешался бы в шумную, говорливую толпу. Заслышав крики, Анзельм заперся было у себя в боковушке, но его и там не оставили в покое. Под предводительством новобрачной, которая первой ворвалась к нему в открытое окно, свадебная саранча набросилась на него со всех сторон. Его до тех пор обзывали графом, брюзгой, нелюдимым и гордецом, до тех пор упрашивали и шумели над самым его ухом, пока он не согласился пойти на часок, но всего на часок, только чтобы не обидеть новобрачных, которые могли бы подумать, что ближайший их родственник и сосед погнушался придти к ним на свадьбу. Он только выпросил позволения обуть новые сапоги и повязать черный галстук на свою затрепанную рубашку. Теперь он уже не сопротивлялся, а, поминутно снимая свою большую баранью шапку, раскланивался со знакомыми и покорно, с погасшим взором и страдальческой улыбкой, шел, куда вели его под руки Франусь и Эльжуся.
Вдруг порывистым движением он высвободил свои руки и, устремив глаза в одну точку, начал пятиться к стене гумна, пока не прислонился к ней спиной, оказавшись чуть не по колено в бурьяне. Он увидел Марту, которая тоже увидела его и остановилась, размашисто пройдя несколько шагов ему навстречу. В черной юбке и мантилье, с лиловым бантом на шее, она встала перед ним неподвижно, как столб, чуть сгорбясь и высунув вперед маленькое желтое, сморщенное лицо.
Развеселившаяся молодежь во главе с новобрачной рассыпалась во все стороны, а они с минуту молча смотрели друг на друга. Наконец Анзельм медленно снял шапку и сдавленным голосом, сильно заикаясь, проговорил:
— Много лет мы с вами не… не видались.
— Гора с горой… — ответила Марта и протянула свою большую темную руку.
Анзельм медленно взял ее и задержал в своих руках. Они молча посмотрели друг на друга. Марта чувствовала, что ее губы трясутся.
— Двадцать три года… двадцать три года… — сказала она.
— Да-а… — протянул Анзельм, — на утре дней я видел вас цветущею, румяною, а вечером…
Он замолчал, кивнул головой и посмотрел куда-то в сторону.
Марта зарумянилась, как она краснела, может быть, «на утре дней», но вдруг словно отрезвела и засмеялась:
— А вы думаете, что вы-то не постарели? Ой, ой! Вечный смех!.. Не одни мы, женщины, стареем…
Анзельм тоже опомнился, выпустил ее руку и усмехнулся:
— Правда! Да, как и быть иначе? Старость — не радость, никого не красит.
Он не заметил, что вокруг них стояло несколько старых обитателей околицы, которые знали Марту и подошли теперь поздороваться с нею. Один припомнил, как часто он видел ее в Корчине; другой интересовался узнать, помнит ли она его; третий, самый старший, тихо рассказывал что-то о своем брате и о пане Андрее Корчинском и кивнул головой в сторону занеманского бора. Марта помнила всех, пожимала всем руки, вместе со всеми покачивала головой и вздыхала:
— Да, старые времена! Старые времена!
Хозяйка пригласила панну Марту пожаловать на гумно (в светлице и так много народу, а там просторней).
Старая дева и здесь увидела немало знакомых. Бросилась к ней навстречу принарядившаяся в яркое платье Стажинская и, смеясь и плача, начала говорить о своем первом муже. Подошла жена Валенты: она до сих пор с благодарностью вспоминает, как панна Марта когда-то учила грамоте ее детей… Даже супруга Гецолда поспешила с ней познакомиться и, отрекомендовавшись арендаторшей соседнего хутора, стала угощать ее папиросами. Многие удивлялись тому, что видят ее здесь. А панна Марта, успевшая уже со всеми поздороваться, усевшись между женщинами на скамью, отвечала:
— Что делать? Пришлось старые кости побеспокоить! Не хотелось старой наседке идти на свадьбу, а нужно…
Женщины рассмеялись. О, Марта знала, как обращаться с этими людьми. Сидя между ними, она повела разговор о разных вещах, веселая, оживленная, словно помолодевшая на несколько лет. Только взор ее слегка увлажнялся и растерянно блуждал по окружавшим ее фигурам и лицам…
Сидевший против нее Витольд, у которого было здесь множество знакомых, сразу же познакомил Марыню Кирло с паннами Семашко. Сестры, по-прежнему не расстававшиеся друг с другом, видимо, обрадовались новому знакомству. Марыня все в том же платьице, в котором была на званом обеде в Корчине, казалась только что распустившейся полевой розой. Она с радостью почувствовала на себе дружеский взгляд Витольда и, осмелев, сердечно протянула обе руки своим новым приятельницам.
Между тем Юлек, по очереди карабкаясь на столбы, стоявшие на току, зажег свечи в фонарях. Мерцающий свет озарил закрома, полные зерна, и узкие проходы между ними, а вокруг гумна все сразу забурлило. Солнце уже закатилось за бор, смеркалось. За поредевшими садами серебром поблескивал Неман. В саду и на дороге, гулко отдаваясь, со всех сторон доносились мужские и женские голоса, кричавшие в одиночку или хором, то робко, то с раздражением:
— Пан Ясмонт! Ясмонт! Пан Казимир! Казя! Пан Ясмонт! Яс-монт! Яс-монт!
Кроме этой фамилии, уже несколько минут ничего не было слышно. Сваха Стажинская не утерпела и в отчаянии выбежала на дорогу.
— Да что ж это такое? — кричала она. — На похороны или на свадьбу народ съехался? Уж если ему так понадобилась Ядвига, тел бы к ней, только вперед, как подобает дружке, пускай бы начинал танцы… Пан Ясмонт! Куда же он провалился? Пан Яс-монт! Ясмонт! Ясмонт!
Он никуда не провалился, но до сих пор, прогуливаясь по дороге, разговаривал с братьями Ядвиги и, видимо, этим разговором остался очень доволен. Услышав раздававшуюся со всех сторон свою фамилию, он бросил папиросу наземь, затоптал ее сапогом и вместе со свахой, вцепившейся в его рукав, весело подпрыгивая, влетел в гумно. Мигом, окинув взглядом гостей, он, — как и подобало, — подошел к первой дружке и пригласил ее танцовать, а когда Юстина в знак согласия ему поклонилась, махнул рукой Заневским и гаркнул:
— Эй, музыка! Валяй!
Музыканты заиграли веселую польку, и долгожданные танцы начались. На току кружились пар двадцать, — то одновременно, то, — когда становилось уж чересчур тесно, — пар по десять, пятнадцать. Витольд, в качестве второго дружки, прежде всего пригласил новобрачную. Эльжуся поднялась с довольным видом и, положив ему руку на плечо, громко проговорила:
— Очень хорошо! Только уж вы, пожалуйста, подольше танцуйте и хорошенько трясите, а то полегоньку я не люблю.
Марыня Кирло досталась одному из молодых Семашек, а маленьких сестер Семашко подхватили огромные Домунты. Разумеется, сидевшие на лавках старухи тотчас заметили это и, хихикая, зашептались, что Домунты пошли по воду с кувшинами. Вообще же пары то и дело сменялись и всякий раз подбирались по-иному. Иные кавалеры, запаслись глазетовыми или бумажными перчатками; однако у большинства их не было, и перед началом танца они обматывали платками руку, в которой должна была покоиться рука дамы. По окончании танца все кавалеры, отведя своих дам к лавкам, табуретам или хотя бы к стене, благодарили за удовольствие и учтиво кланялись.
Нет, не преувеличивали девушки, говоря, что Казимир Ясмонт отлично танцует. Поистине, танцор он
