Незаметно вылетели из Европы, но так же незаметно влететь в Азию не удалось. Сибирь сразу дала о себе знать своими масштабами и размерами. Неожиданно под нами возникла огромная, совершенно гладкая пашня, без единой межи и чересполосицы. Такой пашни, конечно, не увидишь в средней полосе страны, испещренной шахматными клетками полей. Такая пашня (тысяч в пятьдесят гектаров) могла принадлежать только новому целинному совхозу.
С высоты полета Сибирь воспринималась как-то особенно торжественно. Хотелось спеть «Ермака», «Славное море, священный Байкал» и еще что-нибудь такое же размашистое и удалое. Вспоминались рассказы Короленко и Шишкова, оживали в памяти романы Мамина-Сибиряка и картины Сурикова. И еще невидимые, неузнанные вставали в воображении необозримые, манящие пространства, веяло росистой свежестью тайги, ароматом кулундинских нескошенных лугов, бодрящей прохладой великих северных рек. Сибирь, исполинская и могучая, властно влекла к себе!
Да, летом 1956 года в думах и мыслях Сибирь раскрывалась с новой силой, в новой, доселе неведомой красоте. Величественные цифры шестого пятилетнего плана, еще не воплощенные в жизнь, уже преображали далекий и дикий край своей грандиозностью и смелостью!
…Самолет летит на восток, навстречу солнцу. Пассажиры спят, читают, смотрят в окна, разговаривают друг с другом.
Между кресел ходит бортпроводница, предлагает пиво, лимонад, бутерброды. Обычный рейс. Час назад взлетели в Омске, через два часа приземлимся в Новосибирске. Но даже здесь, за облаками, ощущается горячий пульс жизни, значительность происходящих на земле событий.
— Я только что с омского вокзала, — гудит за спиной чей-то бас. — Триста человек парней и девчат с Украины в Красноярск везу. Добровольцы, комсомольский эшелон. Я их, значит, железной дорогой отправил, а сам по воздуху, чтобы встретить на месте, как полагается, — и сразу за работу. Время-то не ждет. Так я вам скажу — тронулась земля на восток! Люди, машины, грузы — все за Урал идет, все в Сибирь да в Сибирь.
— Да, закатывает Сибирь-матушка рукава, — отвечает его собеседник. — Я вот заведующим финотделом в Иркутском облисполкоме работаю. Другой раз станешь новые ассигнования подсчитывать — поверьте, костяшек на счетах не хватает.
«Тронулась земля на восток», «Закатывает Сибирь рукава», — трудно было, пожалуй, более точно и верно сказать о тех местах, над которыми мы пролетали.
Когда имеешь возможность за короткое время побывать в разных уголках страны, встретить солнце встающим над новыми заводскими корпусами Уралмаша, а проводить его садящимся за ажурные стрелы башенных кранов на строительстве Новосибирской ГЭС, особенно четко и зримо чувствуешь неповторимый дух времени, величие современности. Именно отсюда, с высоты полета, мысленно и воочию окидывая взглядом могучий сибирский край, понимаешь всю романтическую реальность мудрого замысла превратить необъятную, сказочно богатую Сибирь в передовой экономический арсенал страны.
…Почти всю дорогу от Омска до Новосибирска мы летели над ниточкой железной дороги. Недавно еще по этому участку восточной стальной магистрали бегали чумазые паровозы, пуская в небо черные клубы дыма. Сейчас небо над перегоном Омск — Новосибирск чисто и безоблачно — этот участок дороги полностью электрифицирован. Честно отработавшие свой век старички паровички ушли «на пенсию», а их место заняли элегантные электровозы. Эти старательные, похожие сверху на рогатых жучков, машины деловито сновали взад-вперед на всем протяжении от Омска до Новосибирска, таща за собой длинные соломинки — грузовые составы.
Вечером в новосибирском аэропорту мы увидели редкий по красоте закат. Словно не желая расставаться с полюбившейся за день сибирской стороной, солнце долго висело над горизонтом. Потом, будто решившись, оно быстро скатилось за край земли, оставив вместо себя пучок ярких, расходящихся веером лучей. Эти радиальные лучи делали небо похожим на гигантскую раковину.
Солнце уходило все дальше и дальше, небо темнело, первые крапинки звезд проступали на нем, а четко обозначенная раковина все еще стояла над миром. Вдруг она вздрогнула, затрепетала, осветилась изнутри прощальным нежно-розовым светом и бесшумно захлопнулась, унося с собой последние светлые минуты уходящего дня…
После взлета я стал намекать Николаю Ивановичу на то, что не худо было бы узнать и вторую половину истории алмаза, тем более, что поначалу этот камень зарекомендовал себя не очень хорошо. Но Давыдов замахал рукой.
— Нет, нет! Никаких лекций сегодня не будет. Завтра утром прилетим в Иркутск, а там нелетная погода. Мне этот прогноз собственные кости подсказывают — верный барометр каждого старого геолога. Так что мы с вами еще наговоримся.
Николай Иванович словно в воду смотрел. Утром нас с трудом принял Иркутск. Аэропорт был завешен густой сеткой мелкого дождя. Самолеты в Якутию не ходили. Пришлось отправиться в гостиницу.
На другой день дождь унесло куда-то на север, но небо было забито тучами, и погода по-прежнему оставалась нелетной.
— Ну-с, молодой человек, — сказал Давыдов, — чем в гостинице киснуть, смотаемся-ка мы лучше на Байкал.
…Желтый шнурок дороги вьется по дну будущего Ангарского моря. Еще вырисовываются на горизонте голенастые шеи портальных кранов на строительстве Иркутской ГЭС, еще виднеются справа отроги Восточных Саян, а уже веет легкий холодок, и все вокруг говорит о близости великого сибирского озера-моря.
Подпрыгивая на выбоинах и ухабах, машина бежала по берегу Ангары. Справа от дороги тянулись потемневшие от времени постройки. Это зона затопления. Год назад люди ушли отсюда.
Слева стояли новые поселки. Приветливо белели пахнущие смолой бревенчатые стенки домов.
Вдали показались ворота Байкала — устье Ангары. Строители Иркутской ГЭС должны были со дня на день перекрыть ее русло (сейчас над дорогой, по которой мы ехали, уже давно плещутся волны Ангарского моря). Жители окрестных деревень шутливо говорили, что гидростроевцы вернут, наконец, старику Байкалу его непокорную дочь Ангару, убежавшую, по преданию, к красавцу Енисею.
У причала поселка Лиственничного качался на легких волнах белоснежный катер «Альбатрос». Празднично одетые ребята и девушки облепили катер от кормы до носа. На полубаке играла гармонь, кружились пары: молодые строители Иркутской ГЭС отправлялись на экскурсию по Байкалу.
Мы стали проситься на катер.
— Да не могу я больше ни одного человека взять, — прижимал руки к груди капитан «Альбатроса» Иван Иванович Слугин. — Ко дну пойдет посудина. Все потонем. Вода-то в Байкале, знаете, какая голодная?
— Знаем, — бодро отвечали мы. — Все равно возьмите.
Еще пять минут жалобных просьб, и капитан с досадой махнул рукой:
— Садитесь!
«Кто не был на Байкале, тот не видел Сибири», — гласит пословица. И это чистейшая правда. Человека, впервые попавшего на Байкал, поражает величие этого замечательного сибирского озера-моря. Караваны гор, навьюченные белыми тюками облаков, свинцово-серые, словно изваянные из базальта волны, туманный, подернутый дымкой неизвестности горизонт — все это кажется застывшей музыкой, ждущей только прикосновения палочки дирижера, чтобы ожить в прекрасных и мужественных мелодиях.
Мы пошли с Давыдовым на нос, разулись и уселись на толстый канат, свесив босые ноги за борт. Катер уверенно бежал вперед, игриво пританцовывая на зыби. С Байкала дул легкий, освежающий ветер.
— Знаете что, молодой человек, — сказал Николай Иванович. — Давайте-ка лродолжим ваше «алмазное» образование. Мы остановились, кажется, на том, что заклеймили алмаз, как нетрудовой, паразитический элемент, как камень-вельможу. Очень хорошо! Так ему и надо, этому прихвостню царей и толстосумов! Впрочем, я, кажется, слишком сильно на него нападаю. Алмаз и в те далекие времена был не так уж плох. Он выправлялся постепенно и окончательно встал на ноги с появлением на свет некоего делового парнишки, о котором Маяковский сказал, что ему было тесно феодальное трико и он работал, не
