Устроившись на ночь, мы начинали чаевничать. Надо сказать, что чай в Сибири, а особенно на Севере, пьют до того крепкий, что по цвету его можно сравнивать только с сажей.
В один из таких вечеров, лежа на спальных мешках и потягивая из старых консервных банок густейший старательский «чефир», мы неожиданно заговорили о самопожертвовании. Уж не помню, с чего все началось. Кто-то незаметно начал, кто-то поддержал, и через минуту разговор завладел всеми, за исключением хозяина дома и одного нашего спутника — угрюмого пожилого геолога, с изрезанным резкими морщинами лицом старого таежника. Иван Семенович, как обычно, сидел с наушниками на голове, а угрюмый геолог лежал на койке, подложив под голову руки, и, глядя в потолок, молча курил.
Мнения сразу разделились. Одни говорили, что пожертвовать собой человек может только в том случае, когда он ясно видит перед собой цель, во имя которой отдает свою жизнь. Другие утверждали, что самопожертвование — это результат эмоционального потрясения, экстаза, что пожертвовать собой можно не по расчету, а только, так сказать, по вдохновению. Особо рьяно выступал за вторую точку зрения лохматый черный геофизик — молодой парень лет двадцати пяти, с бледным, худым лицом и большими голубовато-серыми глазами.
Угрюмый геолог (его фамилия была Тарьянов) сначала даже не слушал наш спор. Но потом, когда лохматый геофизик в пылу полемики выскочил на середину комнаты и, размахивая руками, стал о чем-то нечленораздельно кричать, Тарьянов сел на своей койке и, подняв руку, как школьник на уроке, тихо сказал:
— Одну минуту…
Мы все с интересом повернулись к нему.
— Я не буду спорить ни с кем из вас. Я просто хочу рассказать вам одну историю, которая, как мне кажется, имеет некоторое отношение к предмету вашего сегодняшнего разговора.
Тарьянов взял свой потрепанную полевую сумку и вытащил из нее сильно помятую тетрадь.
— Два года назад, во время больших осенних дождей, в тайге пропал без вести поисковый отряд геологов. Их искали до самой зимы, но не нашли. Весной, когда сошел снег, эвенки-оленеводы случайно наткнулись на последнюю стоянку этого отряда. А в десяти шагах от стоянки лежал человек. Это был начальник отряда, геолог Костя Сабинин, тот самый Сабинин, который открыл Заполярный алмазоносный район.
Костя Сабинин был человеком редкой души — прямой, честный, замечательный товарищ, верный друг, способный геолог, умница дорогая… Я с ним работал когда-то. Он и сейчас как живой стоит у меня перед глазами — высокий, широкоплечий, добродушный, с карими веселыми глазами, со светлой курчавой бородой.
Эвенки нашли на груди у Сабинина пакет, в который были вложены карта открытого им месторождения и пачка исписанных листов бумаги — письмо Сабинина к жене.
Письмо отослали в Москву, а карту дали на проверку геологам, которые подтвердили высокое содержание алмазов в открытой отрядом Сабинина кимберлитовой трубке. Перед отправкой ктото перепечатал Костино письмо на машинке. Эта копия долго ходила по разведочным партиям. Некоторые места геологи читали запоем, как молитву. Потом письмо попало ко мне, и я переписал его.
Костя писал письмо жене несколько месяцев. Это было непрерывное, бесконечное, так и не оконченное письмо. Вот что было в нем написано:
«…У вас еще вечер, а у нас уже утро, вы еще слушаете по радио легкую музыку, а у нас уже поют петухи, и мы встаем рано-рано, чтобы успеть на аэродром, к отлетающему в далекую северную партию самолету, Когда ты ляжешь в кровать и начнешь засыпать, мы уже поднимемся в воздух. Ты будешь видеть хорошие, светлые сны, а мы, прижавшись друг к другу меховыми куртками, будем смотреть в маленькие, круглые окна — иллюминаторы — на редкие клочковатые облака, молчаливой серой стаей проносящиеся под крыльями нашего самолета. В твоей теплой уютной комнате мягким розовым светом горит ночная настольная лампа, а из стеклянной кабины нашего самолета уже видны первые багровые сполохи северного сияния…
Вера, дорогая! Как мы далеки сейчас друг от друга! Я знаю, что ты волнуешься за меня, за мою беспокойную, бродячую жизнь. Мы мало бываем вместе, и ты больше помнишь меня на подножке вагона или в дверях самолета, всегда уходящего, улетающего от тебя.
Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее именно сейчас, когда ты спишь в далекой Москве, а я лечу с молчаливыми геологами к побережью Ледовитого океана. Мне хочется, чтобы тебе приснился яркий солнечный день в веселом южном городе. Это было пять лет назад. В тот день мы решили, что навсегда будем вместе.
И тогда же я сказал тебе, что хочу сделать в жизни что-нибудь очень большое, очень полезное и нужное для моей Родины. И тогда ты сказала, что разлука всю жизнь будет спутницей нашей любви. Помнишь, мы долго молчали после этих слов. Мы знали, что это правда, но тогда наша любовь была сильнее этой правды.
И вот прошло пять лет. Пять лет я скитаюсь по Северу. Я ищу то большое и нужное, о чем говорил тебе в теплом южном городе, то, что мы называем холодным и чужим словом «полезное ископаемое», но чему мы отдаем все силы, все мечты, весь жар души.
Вера, родная, мы так редко видимся с тобой!.. И каждый раз при расставании мы поднимаем бокалы за годы странствий и минуты встреч. Мы знаем, что эти минуты стоят долгой жизни рядом с другом. Мы знаем, что годы разлуки не страшны нам. Мы верим в это.
Когда ты проснешься, мы уже приземлимся на желтую отмель бурной таежной реки. Место нашей посадки будет всего в четырех километрах от Северного полярного круга. И когда ты встанешь, будешь умываться и причесываться, мы, проводив улетевший на юг самолет, уже пересечем черту Полярного круга. Нагруженные тяжелыми рюкзаками, мы пойдем дальше, на север. Наши геологические молотки будут стучать по выходам древних пород, мы будем вгрызаться кайлами и лопатами в вечную мерзлоту, будем засыпать по вечерам среди болот и топей под холодными полярными звездами и думать о тех, кто ждет нас на Большой земле.
Через много-много дней мы снова выйдем из тайги — бородатые, грязные, уставшие. Нас будет ждать самолет. Мы вернемся с победой — я в этом уверен. Когда мы снова поднимемся в воздух, я буду смотреть в окно и думать о тебе.
Но это будет еще очень и очень не скоро. А пока, пока зажмурься и жди. И верь в нашу победу.
Верочка, здравствуй! Не сердись на меня, но получилось так, что письмо, написанное в самолете, я не отправил с летчиками обратно. Мы неудачно приземлились — пришлось перетаскивать грузы на берег по пояс в воде. В этой суматохе я и забыл передать летчикам письмо, чтобы они опустили его в почтовый ящик на центральной базе экспедиции. Оно осталось со мной, и вот уже второй месяц я ношу его по тайге, думая о том, что оно дошло до тебя и ты уже прочитала его.
Я нашел его вчера среди карт и теперь не знаю, когда оно попадет к тебе. Но, несмотря на это, я все же пишу тебе по привычке. Как мы живем? Тебе, наверно, не очень-то интересно знать это — десятки моих северных писем лежат на твоем туалете в резной шкатулке, которую я подарил тебе в прошлом году. И все они написаны из тайги от костра и полны описаний нашей во все годы одинаково бродячей геологической жизни.
Я и сейчас сижу у костра и, разложив на коленях помятый лист бумаги, царапаю карандашом. Все уже спят, я сижу один, кругом темнота, и наш костер затерялся в ней, как маленькая светлая песчинка в огромном океане ночи.
Я сижу теперь так — один у костра — очень часто. Ребята ругаются, просят ложиться, а потом залезают в спальные мешки и оставляют меня один на один с костром. Я сижу, смотрю на улетающие вверх искры, и мне почему-то всегда в такие минуты вспоминаются слова нашей старой геологической песни:
