долг Герман и Таня.
В нашей профессии, пожалуй, как ни в какой другой, жизнь переплетается с долгом очень тесно. И часто бывает так, что долг требует жизни…
…Я все иду и иду тайгой. Тайга — мой злейший враг: она поглотила троих моих товарищей и подбирается ко мне. Шалишь!
Сегодня сделал шестьдесят тысяч шагов. Все время иду под гору. Дни становятся короче: вышел затемно, шел часа три до рассвета и после захода солнца шел еще часа два. Настроение бодрое. Река совсем рядом — я это чувствую по рельефу.
Чай закипает сегодня что-то очень долго. У меня осталось две банки…
Я давно потерял счет дням, но сейчас уже, кажется, ноябрь. Сегодня утром я почувствовал это. Мороз был, наверное, градусов тридцать. Это неприятное обстоятельство сильно уменьшает мой темп, приходится подолгу сидеть у костра. Спать тоже стало неудобно: надо подстилать слишком много веток. А ломать их не хватает сил. Трудно дышать…
…Два дня ничего не писал. Морозы стоят жуткие. Кажется, я отморозил лицо. Вчера ночью проснулся в холодном поту. Мне приснилось, что я потерял карту трубки. Лихорадочно залез под рубашку — карта на месте.
Почему-то особенно больно стало за Германа и Таню. Они любили друг друга, а я не замечал ничего со своим сумасшедшим чувством к тебе, Вера. Как строга, как целомудренна была их любовь, если они боялись показывать ее другим, опасаясь, что она будет мешать работе. И как много значила для них работа, долг, который они выполнили до конца.
А ведь они были совсем молоды. Я бы не смог быть таким сдержанным…
Снова сижу у костра… Писать трудно, и я думаю, вспоминаю… Может быть, у меня уж начался бред, но я отчетливо вижу перед собой Германа и Таню. Вернее, даже не их самих, а их души. Светлые, сказочные, невесомые — они парят надо мной, окруженные каким-то волшебным сиянием. Это не мистика, Вера. Я ощущаю их всем своим существом. Они дают мне новые силы, и я знаю, я чувствую, что донесу карту трубки, сделаю то большое и нужное для Родины дело, к которому я стремился всю свою жизнь.
Вот я, наконец, и вышел к реке. Она мертва. Глыбы льда нагромождены друг на друга. Ветер метет поземку. Цель достигнута, но слишком поздно. Не лучше ли было оставаться и ждать на месте? Наверное, нас долго искали. Нас не могли не искать. У нас человека не бросят в тайге. Во всем, что случилось, мы виноваты сами.
…Еще два дня бессмысленной дороги вдоль реки. Никаких признаков жилья. Вообще где-то в этих местах должны попадаться эвенки. Но где я? Я не представляю этого даже с точностью в сто километров.
…Кажется, все кончено — я отморозил правую ногу. Осталось только три спички. Теперь у меня одна задача — вынести карту как можно ближе к людям.
Вера! Последние годы я жил только любовью к тебе. Ты со своей красотой и молодостью была мне, сорокалетнему таежному бродяге, путеводной звездой. Я выходил на свет твоего розового окна из самых глухих углов, из самых гиблых мест. Мне приходилось идти очень долго — мы были слишком далеки друг от друга. И, знаешь, я устал. Я устал от дороги, от таежного одиночества, от своей двойной жизни — одной здесь, в тайге, другой там, у тебя. Сейчас, когда цель моей жизни достигнута, я могу смело говорить обо всем, даже о том, в чем раньше боялся признаваться самому себе.
В том, что карта открытой нами кимберлитовой трубки погибнет вместе со мной, никто не виноват. Это курьез, трагическое стечение обстоятельств. Но не это главное. В этом маршруте, кроме трубки, я сделал еще одно очень важное для себя открытие. Я понял, что раньше жил неправильно. Я считал, что настоящая любовь — это та любовь, от которой можно уходить и к которой можно возвращаться. Я считал, что наши отношения — это идеал отношений между мужчиной и женщиной. Но теперь я почему-то завидую Герману и Тане. Они вместе делили горе и радость. Они вместе шли по жизни, их любовь была так велика, что даже не нуждалась во внешнем проявлении. Они были вместе до конца — любовь не помешала им выполнить долг.
Иное у меня. Я писал тебе каждый день, я всем старался рассказывать о тебе, я все вокруг себя заполнял тобой. Но это было не счастье, а утешение. Ты была слишком далека для счастья. Все это видели, и все понимали, что в золотой обертке лежит горькая пилюля. Один я не видел этого. Нет, я видел! Я обманывал себя, я выдумал тебя. И этот обман был так велик, что даже Таня, даже бедная Таня поверила в него!
Но все, кроме истины, призрачно. Даже в чувствах только правда извечна — иллюзии превращаются в прах от прикосновения действительности. Я бережно, на руках, нес сквозь годы свою мечту об идеале, но сейчас руки опускаются — я слишком устал.
Я много раз звал тебя, Вера, сюда, на север. Мне хотелось сократить дорогу до тебя. Но ты не приезжала, ты оставалась в Москве. Когда я умру, ты не услышишь моего последнего вздоха, ты не закроешь мои глаза. Как больно мне сейчас думать об этом. Больно и тяжело. Эти думы отнимают у меня последние силы.
Вера, милая! Ты мне нужна здесь, рядом со мной, и нигде больше, ты нужна мне реальная, а не призрачная. Я хочу, чтобы моя любовь сидела рядом со мной у костра, чтобы она грела мои обмороженные ноги, чтобы она ползла со мной по берегу реки, чтобы я мог передать ей карту открытого месторождения и умереть спокойно, зная, что моя любовь вынесет карту к людям.
Но нет, мне некому передать карту. Моя любовь оказалась нереальной. Не знаю почему, но я снова вспомнил Германа. Я завидую ему…
Кажется, я теряю сознание… Нет, оно вернулось, и я снова пишу. Я уже ничего не могу больше делать, кроме как писать. Да, я завидую Герману…
Нет, еще рано вешать нос. Надо идти, брести, ползти, цепляться, перекатываться.
Может быть, это моя последняя запись…
Нет, не последняя. Я еще жив. Что же делать с картой? Ее ведь ждут в экспедиции.
Часто впадаю в забытье, подолгу дремлю, лежа на снегу. Мне снятся взрывы кимберлитовых трубок, извержения кимберлитовых вулканов. Алмазы летят прямо с воздуха, за ними не надо ползать по тайге. Все время идет нескончаемый алмазный ливень. Он затапливает все вокруг на десятки километров.
И еще мне снятся города — большие новые города, в которых стоят белые дома, зеленеют газоны, по улицам бегают дети и медленно ходят влюбленные…
Я все-таки неисправимый романтик. Ничего этого мне, наверное, не снилось.
Ног уже не чувствую. Если выползу, наверное, отрежут. С трудом держу карандаш. Сейчас достал карту. Оказывается, мы забыли дать трубке имя. На правах одного из первооткрывателей пишу на карте:
Как же быть с картой? Наверное, уж это мой самый последний вопрос в жизни…
Чертовски живуч человек! Я ползу, поднимаюсь на колени, падаю и снова ползу. Может быть, еще выползу. Рука еле водит карандашом. Пишу потому, что это стало привычкой. Нацарапаю две строчки и ползу дальше. Я привык к этому письму больше, чем к еде. Если брошу писать, наверное, уже не встану совсем.
Я все-таки люблю тебя, Вера. С этой мыслью мне легче ползти…
Я смастерил себе нечто вроде маленького вигвама. Здесь буду умирать. По этому шалашу скорее найдут и меня и карту…
Слышал голоса, лай собак. Выполз — нет, показалось. Снова лежу в шалаше. Мороз, утих. Костер, зажженный вчера последней спичкой, догорает. Эх, Вера, как ты мне нужна была здесь, как мне нужна была любовь-помощница, а не любовь-игрушка! Видно, не судьба…
