Израилем, в то время как все остальные запутались в собственной истории. Его неординарность я ощущала уже по тому, как он обращался со мной. Большинству мужчин-арабов непросто дается разговор с женщиной, Садат же беседовал со мной, не подчеркивая, что я — женщина, разговаривал со мной, как будто я была самой значительной персоной из присутствующих. И так он вел себя с каждым.
Лицо Марии оживилось. В этот момент она была близка и понятна Карло, ничего материнского в ней не было, она говорила с ним как с равным.
— Трудно представить, — сказал он, — каково быть на твоем месте, когда все знают тебя.
— На самом деле они не знают меня. Они знают лишь мой образ. Может быть, им нравится, как я работаю. Очень приятно, когда люди подходят и говорят тебе об этом. Хотя, — с сардонической улыбкой добавила она, — последние несколько дней было бы лучше, если бы меня не знали совсем. Вот так обстоят дела.
Карло помедлил; она казалась достаточно спокойной — наверное, с ней можно было разговаривать на эту тему.
— К тебе больше не подходят, чтобы выразить симпатию?
— Некоторые подходят. На Эй-би-си поступает много телеграмм, в которых люди пишут о своей поддержке, многие женские организации хотели бы, чтобы я выступила, правда, их больше интересует проблема в целом, а не я лично. — Она помолчала. — Может быть, это и поможет мне.
Карло увидел, что отец снова погружен в свои собственные мысли. Ему захотелось коснуться Марии рукой.
— Как ты себя чувствуешь? Мне действительно очень хотелось увидеть тебя.
Ее улыбка была искренней, в ней сквозила признательность.
— Теперь нормально. Большую часть времени я провожу, размышляя над этим. — Ее голос стал спокойнее. — Странное ощущение, Карло. Так старалась держать ситуацию под контролем, и все же это произошло. И все кажется, что это было не со мной. Но это случилось, и с этим мне жить до конца моих дней.
Неожиданно Карло почувствовал одиночество женщины, говорившей теперь только с ним.
— Я помогу тебе, — сказал он. — Сделаю все, что смогу.
Краем глаза Карло видел отца, устремившего взгляд на свечу, взгляд рассеянный и непостижимый. А мать смотрела ему в глаза внимательно и пристально.
— Лучшее, что ты можешь сделать для меня, — проговорила она, — продолжать жить своей жизнью. Я всегда так жила, и мне будет легче от сознания, что и ты такой же. — Она коснулась его запястья. — Твой отец и я — мы оба очень способные люди.
Ее пальцы были легкие и теплые. Как это хорошо, подумал Карло, когда мать прикасается к тебе.
— О'кей, — отозвался он наконец. — Я ему теперь об этом все уши прожужжу.
Ее нежная ладонь крепко охватила его запястье — пожатие говорило красноречивее всяких слов.
— Вот это было бы славно, — мягко вымолвила она.
Так странно видеть их вместе, думал Пэйджит. Так же странно, как в тот момент, когда увидел их впервые: женщину, с которой был знаком, но которую не знал, и ее двухдневного сына.
Мария лежала на больничной койке, бледная и обессиленная. Новорожденный младенец, со спутанными черными волосами и старческим личиком, черты которого нельзя было разглядеть из-за морщин, беззвучно зевал. На его запястье болталась лента с надписью: «Карелли».
— Он никогда не кричит? — спросил Пэйджит.
— Подолгу не кричит. Он не из нытиков.
— Это даже неплохо. — Пэйджит помедлил. — Дала ему имя?
Мария кивнула:
— Карло. По крайней мере, так записано в метрике.
— Карло Карелли? — Он посмотрел на младенца. — Что-то специфически национальное, тебе не кажется?
— Так звали моего деда, — ровным голосом ответила она. — Человека, которого я всегда вспоминаю с любовью.
Пэйджит бросил взгляд на нее.
— Чья фамилия записана в метрике?
Она ответила холодным и спокойным взглядом:
— Твоя.
Он отвернулся к окну. Комната была холодной и убогой; в ней жил дух тюремной камеры.
— Наверное, — наконец сказал он, — я должен быть благодарен хотя бы уже за то, что ты не назвала его Фрэнком. В честь своего бывшего мужа.
Мария не улыбнулась.
— Это исключено, — произнесла она. — Совершенно. Как и то, что у меня снова появится муж.
Пэйджит поймал себя на том, что смотрит, как младенец, вытягивая ручонки, непроизвольным движением сжимает их в кулачки.
Странно, подумал он, копошатся бесцельно, а все равно интересно смотреть.
— На кого ты его оставишь? — спросил он.
— На родителей. По крайней мере, пока.
— На родителей? — Пэйджит удивленно покачал головой. — Ты же их терпеть не можешь, и, как ты мне однажды объясняла, у тебя есть на то основания.
— Только на время. — В ее голосе зазвучала горечь. — Они могут ко мне очень плохо относиться, но я все же их дочь.
— Едва ли это лучший выход.
— Они люди незанятые. А он — мой сын.
Пэйджит мягким голосом поправил:
— И мой. Я это уже уразумел.
Мария пристально посмотрела на него:
— Если бы ты был против, Крис, Карло бы не родился.
Пэйджит молчал, глядя на младенца, лежавшего у плеча Марии. Наконец спросил:
— Что ты намерена делать?
— Еще не знаю. Но юристом больше работать не буду.
Пэйджит сунул руки в карманы.
— Я хотел бы помочь тебе.
Она окинула его долгим оценивающим взглядом.
— Я благодарна тебе за все, что ты сделал. В самом деле. Но больше я в тебе не нуждаюсь. — Она опустила глаза, как бы внимательно рассматривая головку ребенка. — Время от времени ты мог бы звонить нам.
— Мне, Мария, хотелось бы встречаться с ним.
— Часто?
Он помедлил в нерешительности.
— Я живу теперь в Калифорнии. По возможности.
Она еще мгновение изучала его лицо, потом кивнула:
— Хорошо.
Пэйджит не знал, что сказать еще. Он молча посмотрел на новорожденного, потом снова на Марию.
Она медленно протянула ему Карло.
Пэйджит взял сына. Волосы, обрамлявшие его личико, были мягкими; кожа пахла теплом и свежестью. Для Пэйджита ощущение было новым и неожиданным.
— Пора уходить, — вмешался отрывистый голос. Рыжеволосая сестра стояла за его спиной. Она взяла Карло из его рук. Спросила:
