Это был Карло — стоял за спиной деда, в прихожей. Оставил свою телевизионную передачу; из гостиной слышались бестелесные голоса Джона и Понча. Мальчик смотрел на него снизу вверх глазами, формой повторявшими глаза матери, и цвета такого же голубого, как глаза самого Пэйджита. «Северо- итальянские рецессивные[25]» — так назвала их Мария, тем самым отвергая напрочь какое бы то ни было отцовское участие.
— О, Карло! — воскликнул Пэйджит и взглянул на Джона Карелли.
— Пять минут, — пробурчал тот. — Потом вызываю полицию. — И отошел в сторону.
Пэйджит присел на корточки рядом с Карло.
— Будешь смотреть со мной? — спросил мальчик.
— С удовольствием бы. Но не могу.
Даже сам он почувствовал пустоту сказанного.
— Уезжаешь?
— Да, надо ехать.
— Почему?
— Я должен быть дома. — Пэйджит помолчал, подыскивая слова. — Я живу в Калифорнии, там, где живут Джон и Понч.
Карло опустил взгляд:
— Это очень далеко, да?
— Да.
Мальчик вздохнул:
— И моя мамочка уехала.
— Знаю. Но она вернется. Мамы всегда возвращаются.
— А ты вернешься?
— Угу. Когда-нибудь.
Карло ушел в гостиную. Вернулся с мячом, который дал ему Пэйджит. Вложил мяч ему в руку:
— Когда вернешься, привези его.
— Но я хотел, чтобы он был у тебя.
Карло помотал головой:
— Мы будем играть. Если ты вернешься.
Пэйджит почувствовал, как маленькая рука прижала мяч к его ладони, и крепко сжал пальцы сына. В глазах Карло были слезы.
— Как тебя зовут? — спросил он. — Я забыл.
— Кристофер. — Пэйджит помедлил, глядя на мальчика, и слова сами слетели с его языка: — Я твой папа.
Мгновение Карло выглядел озадаченным; казалось, что в его взоре мелькнул слабый проблеск надежды. Потом он, будто в испуге, оглянулся.
Пэйджит подхватил его, прижал к себе. Карло замер перед непостижимостью происходящего. Потом его руки медленно обняли шею Пэйджита.
— Я твой папа, — снова прошептал тот. — Все будет хорошо.
Каким прекрасным помнился Пэйджиту Париж!
В самый разгар весны, после полудня, два дня спустя после разлуки с Карло, он сидел один в уличном кафе «Две статуэтки» на бульваре Сен-Жермен, месте, излюбленном еще с университетских лет. Ему нравилось здесь, нравилось наблюдать потоки людей, текущих по улицам вдоль бульвара. В этом угловом кафе особенно заметна была пестрота парижских людских водоворотов — уличные аферисты, элегантные женщины, молодые художники, мнящие себя талантами, старички, прогуливающие собак и делающие остановку, чтобы выпить стаканчик винца — здесь либо в соседнем кафе «Флора». У входа стояли фарфоровые статуэтки, изображающие двух китайских купцов, от них кафе и получило свое название. Через улицу каменной громадой высился пришедший из XII века кафедральный собор Сен- Жермен-де-Пре с маленьким парком, обнесенным железной оградой и украшенным бюстом поэта Аполлинера работы Пикассо. Пэйджит смотрел на высокую темноволосую женщину, пересекавшую улицу с утрированной грацией манекенщицы; он снова вспомнил, что лишь на день разминулся с Андреа и что сегодня вечером она танцует в Праге, за шесть сотен миль отсюда.
Он машинально положил руку на портфель, полный бумаг.
— Греют душу воспоминания? — раздался рядом знакомый голос. — Или мечтаешь о вечере с этой немного переигрывающей брюнеткой — вижу, ты с нее глаз не сводишь?
Пэйджит обернулся.
— Да, воспоминания, — ответил он. — Подсчитываю, сколько лет прошло с нашей последней встречи.
— Пять, — подсказала Мария. — Поговорим здесь? Я не прочь выпить красного вина. Плачу сама, поскольку ты себе уже, конечно, заказывал.
Пэйджит кивнул:
— Но выпью еще, за компанию.
Оба молчали. Мария, сняв пальто, села напротив него, и он стал впитывать происшедшие в ней изменения. Перед ним была женщина, вступившая в свое четвертое десятилетие и уже вполне удовлетворившая стремление к самоутверждению. Одежда и косметика ее были безупречны: никаких излишеств, но во всем виден вкус и внимание к деталям. Речь ее, отлично модулированная для работы на телевидении, была свободной и изысканной. Ее хотелось сравнить с тонким вином, но невольно напрашивалось и другое сравнение — с хамелеоном: в этой женщине не было ничего, что позволило бы предположить, что она и Джон Карелли принадлежат к одной расе, тем более — принадлежали когда-то к одной семье. Даже Пэйджиту она показалась незнакомой.
— Почему ты выбрал это место?
— Когда ты сказала, что будешь в Париже, я сразу подумал о нем. — Он бросил взгляд на улицу. — Отсюда хорошо рассматривать людей, и у этого уголка довольно богатая история — разного рода уличные бои и стычки, было даже несколько публичных казней через отсечение головы.
Мария слабо улыбнулась:
— И, естественно, ты вспомнил обо мне. Но, на мой взгляд, этот собор несколько мрачноват. Не представляю, как можно проводить здесь время.
— Достойное всяческого уважения место. В тринадцатом столетии церковники погибали здесь, защищая собор от студентов Латинского квартала. Потом гугеноты здесь же вырывали им языки за ересь.
Маленький официант, суетливый и услужливый, классически французского обличья, вмешался и принял у них заказ. Когда он ушел, они некоторое время молчали.
— Ты по поводу Карло, — наконец вымолвила она.
— Да. — Пэйджит выдержал паузу. — Я хочу, чтобы он жил у меня.
Мария вскинула брови:
— Так сразу?
— Нет, не сразу. Как я говорил по телефону, за последнее время я несколько раз был у него, водил его к детскому психиатру, получил полное представление о твоих родителях — чего же еще? Карло нужен отец или, точнее, родители. Я говорил тебе, как он несчастен, как тянулся ко мне.
Она сделала отстраняющий жест рукой.
— Крис, ты, наверное, и понятия не имеешь о том, что делаешь.
— В каком смысле?
— В любом. — У нее был раздраженный тон. — То ты себя даже отцом не признаешь, то принимаешь такое решение.
Пэйджит наклонился к ней:
— Да, не признавал, но ты объявила меня им — как раз накануне слушаний по известному делу. Значит, так тому и быть.
Мария пожала плечами:
