сжавшись, напружинившись, прижав локти к бокам и выставив вперед волосатые руки с растопыренными, судорожно сведенными пальцами, Хуан-Тигр, казалось, готов был одним прыжком броситься на Коласа. Стоявшая на столе керосиновая лампа освещала Хуана-Тигра, и отбрасываемая им тень тянулась по полу, взбиралась на стену, карабкалась на потолок. И эта изломанная тень, образуя огромный крючок, казалась знаком вопроса, на котором, как на виселице, висел Хуан-Тигр. Его голос, словно разлетаясь на мелкие осколки, прерывался, сопровождаемый настоящим тигриным рыком:
– Негодяй! Сукин сын! Вороний выкормыш! Ты его корми, а он тебе глаза выклюет! Да нет, ты даже не вороненок, ты – коршуново отродье. Стервятник! Хуже – гиена! Ха-ха-ха! Да ты же, голубчик, весь мой, весь – с головы до ног, весь – от макушки до пяток. Если б не я, да где бы ты сейчас был! Верни мне долг, мерзавец! А если тебе нечем платить, то вот этой самой рукой я сдеру с тебя шкуру! Предатель! Да что же это я, дурак, мелю? Что стоит твоя подлая жизнь? Да грош ей цена! Я раздавлю тебя, как букашку, и мокрого места не останется!
– Ну конечно, что стоит моя жизнь? Берите ее, я и не думаю защищаться, – ответил, покорно склоняя голову, Колас.
– Не хватало еще, чтобы ты защищался, трус несчастный! Да я тебя в клочки разорву зубами и когтями! Попробуй тогда защищаться! Да ты и не сможешь, мокрая ты курица! Только тот смел, только тот умеет защищаться, у кого есть чувство долга.
– Думаю, что оно у меня есть: ведь вы же сами были моим учителем. Я хорошо помню ваши уроки и благодарю вас за них. За них и за вашу любовь, которая для меня дороже всего остального, хоть я от всей души благодарен вам и за кров, и за стол, и за одежду, и за деньги. Бог свидетель, что я говорю чистую правду. Сейчас на Кубе и Филиппинах идет война, и туда зовет меня чувство долга. Думаю, что там-то моя участь вскоре и решится, не забывайте об этом.
– Черт побери! Мало того что ты неблагодарный и коварный, так ты вдобавок еще и подло врешь! Так ты, значит, слушаешься голоса долга? А не твой ли главный долг – отплатить тому, кто вытащил тебя из грязи? Тому, кто трудился ради тебя не покладая рук? Тебе оставался только один этот год: доучился бы – и стал адвокатом. За все эти восемнадцать лет с тех пор, как я тебя подобрал, сколько я из-за тебя настрадался, как я на тебя надеялся! А сколько денег я на тебя потратил – уж я не скупился! И вот теперь ты на все это плюешь, все это бросаешь псу под хвост! Все это растоптать в одну секунду только потому что ты втемяшил себе в башку какую-то дурь, не спросясь ни Бога, ни черта, будто бы ты сам себе хозяин…
– Я же вам сказал, что это не так.
– Не перебивай меня, иди, убей меня Бог, я за себя не ручаюсь. Негодяй! – в безумной ярости рычал Хуан-Тигр. – Прощай, значит, дядюшка, я поехал за океан. А почему, позвольте узнать? Это надо же – из-за любви к отечеству! Ой ли, только ли к отечеству? Или ты думаешь, что я круглый идиот, что я совсем спятил и уже ничего не соображаю? Нет, голубчик, ошибаешься! Из-за любви к отечеству, как же! Да если бы было так, то я бы первый тебя и благословил. Да ради отечества я и сам отдал бы руку на отсечение, а то и обе. Нет, ты удираешь как последний трус, и все из-за того, что тебя не любит какая-то там женщина. Подумать только – женщина! Женщина – это самое мерзкое и подлое существо на свете! Да нет, что это я такое говорю? Самое мерзкое и подлое существо – это такой мужчина, как ты, мужчина, который позволяет женщинам издеваться и насмехаться над ним. Как же мне противно, как стыдно! У тебя что, рук нет? А если мало одних рук, то неужели же так дорого стоит нож, что ты не можешь его купить? Вот смотрю я на тебя и глазам своим не верю: неужели ты и есть тот самый красный, никому не нужный комочек мяса, который восемнадцать лет назад я подобрал на грязной улице и принес к себе домой? Принес, чтобы, пожертвовав своим спокойствием и своей свободой, вырастить из него благодарного сына и настоящего мужчину… Дело было, как сейчас помню, зимой, на рассвете, в базарный день. Тогда стояли сильные холода.
К моему прилавку подошла крестьянка с грудным младенцем, почти голым и посиневшим от стужи. Она пришла из Траспеньяса, надеясь устроиться здесь кормилицей.
«Вот, – говорит, – принесла с собой мальчонку, потому как боялась, что по дороге у меня пропадет молоко. Если вы его не подкинете к дверям приюта, то я его унесу обратно в горы: пусть там живет себе с коровами и пастухами». И она сунула его мне в руки. А мальчишечка-то смотрел, смотрел на меня и улыбался, улыбался… Как есть ангелочек! Своими ручонками он теребил мои усы. Надо же, он меня не боялся! И вот тут со мною что-то случилось: будто комок в горле застрял. Так я его и держал у себя на руках – держал и не отпускал. Слышишь, это тебя я не отпустил, ведь это ты был тем мальчонкой! Вот так-то я и стал посыльным Отца небесного, который и последнюю пташку накормит, и полевой цветок оденет в роскошный наряд.[22]
В голосе Хуана-Тигра уже слышались рыдания. Казалось, что он, обессилев, вот-вот успокоится. Колас едва было не бросился к его ногам, но вдруг Хуан-Тигр зарычал, сотрясаясь от негодования. Слова яростно вырывались из его груди.
– Сукин сын! Ублюдок! Выродок! Негодяй, мерзавец, подлец! Одна гадина тебя родила, а из-за другой ты предаешь отца, которого даровал тебе Бог! Да ты самого Бога предаешь! Я презираю тебя! Будь ты проклят! Знать тебя не хочу! Прочь отсюда! Вон!
Отдышавшись, он застонал, и в этом стоне слышались страх и мольба:
– Ради Бога, уходи отсюда! Сейчас же! Запрись в своей комнате! Ради всего святого! Ради той, которую ты любишь! Я за себя не отвечаю! Беги, сынок, спасайся от Хуана-Тигра! Да, от тигра, от настоящего тигра. А не то я загрызу тебя, сам того не желая… Скорее, скорее, сынок! Спасайся!
Колас поднялся и неторопливо пошел к выходу. У порога он обернулся и, мертвенно побледнев, сказал:
– Я жалею только о том, что вы думаете, будто я неблагодарный сын и не люблю вас. Простите меня. Прощайте.
Одним прыжком Хуан-Тигр очутился у двери, которую уже закрывал за собой Колас. Хотел ли он его обнять? Или задушить? Этого он и сам не знал. Он уже не принадлежал себе – так не принадлежит себе стрела, летящая в неизвестность. На секунду Хуан-Тигр задержался у двери и, повернувшись обратно, рухнул на стул как подкошенный.
Во всем доме надолго воцарилась тишина, которую в конце концов нарушила Карга: она вошла в комнату, служившую столовой, чтобы убрать со стола. И тут Хуан-Тигр, разъярившись, вскочил со своего места и начал швырять в старуху тарелки и стаканы.
– Чтоб тебе провалиться, кривая ведьма! – визжал он. – Удавить тебя мало! Или живьем сжечь! Катись отсюда! Да поживее! Чтоб глаза мои тебя больше не видели! Это ты напустила порчу, сглазив всех в этом мирном доме! Пошла вон, чертова колдунья, сатанинское отродье!
Одна из тарелок разбилась, ударившись о старухин затылок. Карга потрогала рану руками и, увидев на них пятнышко крови, пулей вылетела из дома, вопя благим матом:
– Люди добрые! Спасите! Помогите! Он размозжил мне голову, как корове на бойне! Убийца!
Хуан-Тигр взял лампу и ушел к себе в спальню, запершись в ней на засов. Это была каморка под самой крышей, со слуховым окошком на потолке. Там, где пол и стена сходились под острым углом, были навалены груды кукурузы, пшеницы и фасоли. Постель Хуана-Тигра, похожая на монашеский одр, состояла из досок, положенных на козлы, и тюфяка, набитого сухими листьями. Он присел на край своего ложа, но все никак не мог успокоиться: руки и ноги у него тряслись, как у эпилептика. Он задыхался. Поднявшись, Хуан-Тигр собрался было открыть ставни своего окошка, но, налетев на кучу пшеничных зерен, споткнулся. «Зачем мне все это нужно? Для чего я копил деньги? Кому они теперь достанутся?» – подумал Хуан-Тигр и стал с остервенением расшвыривать ногами кучи зерна. Потом опять присел на тюфяк. «Надо с собой покончить. Для чего мне теперь жить? Какой теперь от меня толк?» Он дрожал все сильнее и сильнее, а тоска сжимала его сердце все крепче. «Что же это я мелю? Покончить с собой? – встрепенулся Хуан-Тигр. – Да я просто трус и дезертир! А кто же тогда будет исполнять свой долг и нести свой крест? Жить – значит страдать: Бог терпел и нам велел. Господи, Господи, сколько же лет подряд я смирял свою мятежную душу и непокорную плоть, исхлестав их бичом долга! Я их мучил и мучил, пока наконец не смирил… А вот теперь не успел и глазом моргнуть, как это ненасытное чудище нападает на меня снова, снова меня грызет… Ну-ка, где же мой кнут? Вот тебе, вот тебе, вот тебе! Ты будешь жить, негодяй, будешь, будешь! Господи, Господи, я, кажется, умираю…» Корчась в судорогах, Хуан-Тигр катался по полу. Когда он наконец пришел в себя, за окном уже рассветало. Хуан поплескался у умывальника и наскоро, как это он делал изо дня в день, привел себя в порядок. Его собственное тело, уже не подчинявшееся дремлющей воле, теперь казалось Хуану-Тигру
