Можно было подумать, что слова дона Синсерато нечаянно попали в рот каждой из женщин, которые, словно проглотив их сладкую мякоть и поспешив выплюнуть косточку заключенного в этих словах смысла, бормотали:
– Это в природе вещей…
Хуан-Тигр послушно кивал головой, хотя и не очень-то понимал, о чем речь.
Эрминия оставалась безмолвной и невозмутимой, поэтому обе вдовы и священник сочли такое молчание веским и неопровержимым доказательством ее удовлетворенности тем, что это в природе вещей. На самом же деле это было равнодушие игрока, у которого в руке осталась последняя, но зато козырная карта. Она не мешала всем остальным участникам игры, которая пока что была сыграна вничью, тешить себя какими угодно иллюзиями и смотрела на них сверху вниз, с выражением презрительного равнодушия. Эрминия не возражала против того, что ее брак с Хуаном-Тигром «в природе вещей», но, как истинная дочь Евы, она, следуя зову женской натуры, восставала против природы вещей, против установленного порядка, готовясь его нарушить. Последней картой, которая оставалась у нее в руке, был грех. Как и всякая женщина, она, скорее в силу интуиции, чем четко осознанных доводов рассудка, была убеждена, что если порядок вещей и строится по законам, установленным мужчиной (законам, которым женщина вынуждена беспрекословно подчиняться), то сама женщина, обладая безграничной свободой воли, выражающейся в попустительстве греху, может не только поквитаться с мужчиной, но и отплатить ему за все сполна: с тех пор как грех, совершенный женщиной еще в Эдеме, решительно перевернул историю человечества, он постоянно нарушает течение мужской жизни. Веспасиано, совершающий свой обычный весенний вояж, вот-вот будет в Пиларесе, наверняка он окажется здесь еще до свадьбы. Веспасиано был словно искусительный призыв ко греху, словно поэтический крик души и запасной выход, через который можно убежать на волю. Все думали, что теперешнее положение Эрминии как нельзя более прочно, удачно и устойчиво, казалось, будто она и есть тот центр тяжести, которым весь этот порядок вещей удерживается в равновесии. Сама же Эрминия чувствовала в себе силу, которая, властно и неотвратимо увлекая ее за собой, заставляет выйти из этого центра. И пока все остальные думали, что ее положение на редкость устойчиво, сама она безрассудно жаждала только одного – своей погибели.
Вторая половина марта и первая половина апреля, в течение которых произошло немало торжественных событий, были перенасыщены радостным возбуждением. У Хуана-Тигра не оставалось ни одной свободной минуты, потому что он не только готовился к свадьбе, но и вместе со своими коллегами- артистами из «Романтической Талии» репетировал драму Кальдерона «Лекарь своей чести», премьера которой должна была состояться вечером второго апреля в театре де ла Фонтана. Хуану-Тигру предстояло сыграть в этом спектакле главную роль – дона Гутьерре Альфонсо. Сидя в компании друзей, собиравшихся у доньи Марикиты, он говаривал в шутку:
– Уж и не знаю, получится ли у меня хороший врач моей чести. Я не профессор медицины, а всего лишь лекарь и кровопускатель. Но – клянусь Богом! – и с ланцетом в руке я задам жару всем этим докторишкам, хоть они и «хонорис кауза»,[34] как написано у них в дипломах.
Эрминия, приоткрыв рот и затаив дыхание, поднимала голову и пристально, почти враждебно смотрела на Хуана-Тигра, не в силах отвести от него глаз. А он, почувствовав на себе ее, Эрминии, взгляд, опускал голову и глупо смеялся, как пристыженный ребенок.
Хуан-Тигр решил превратить свою конуру в роскошный дворец. Расходы его не останавливали: та, которой предстояло стать его супругой, достойна и царского чертога. Миссия по обустройству дома для новобрачных была поручена обеим вдовам, что вызвало немалое неудовольствие со стороны доньи Марикиты, которая хотела бы захватить монополию на совершение покупок, чтобы безотчетно и бесконтрольно прибирать к рукам столько, сколько ей вздумается. Кроме того, обе женщины сильно расходились во вкусах: донье Илюминаде по душе были простота и домашний уют, а донья Марикита была сторонницей помпезной и крикливой роскоши. Она настаивала на покупке журавлиного чучела для прихожей и наклеила на все стекла разноцветные прозрачные бумажки, призванные имитировать готические витражи. Донье Илюминаде пришлось пустить в ход все свое красноречие и свою дипломатию, прежде чем ей удалось отговорить старуху от покупки рогатой оленьей головы с двадцатью отростками непомерной величины. Донья Марикита уверяла, что оленья кость бережет от сглаза и приносит в дом удачу.
Занимаясь обустройством дома, донья Илюминада спросила у Хуана-Тигра, что ей делать с комнатой Коласа. И Хуан-Тигр вдруг стал принюхиваться. Часто вдыхая воздух, он имел вид человека, у которого запах духов вызывает в памяти живой, волнующий образ. Наконец, растроганный, он вздохнул и, закатив глаза, с удивительнейшим простодушием ответил:
– Что делать?… Да нет, ничего, пусть все остается как есть. Это святилище. Ах, сыночек ты мой, сыночек! Я и забыл сообщить ему о моей свадьбе. То-то он обрадуется, когда узнает!
Готовя жилище для будущих супругов, донья Илюминада прибегла к помощи Кармины, которой совсем недавно исполнилось семнадцать лет. За те пять месяцев, что она провела под сенью своей благодетельницы, с Карминой, отъевшейся, приодевшейся и отдохнувшей, произошла поразительная метаморфоза, о которой вдова шутливо говорила так:
– Между теперешней и прежней Карминой разницы больше, чем между головастиком и лягушкой, хотя я никак не могу поверить, что лягушка получается именно из головастика.
От вчерашней Кармины осталось только одно – горящие глаза. Ее пламенеющая и влекущая красота была сродни лесной землянике. Казалось, что она томится от жажды идеального, тоски по несбыточному. Подняв лицо к небу, она глубоко и долго вдыхала воздух, словно пытаясь насытиться ветром, который остудил бы жар угольев, пылающих в ее сердце. Ее рыжие волосы кудрявились множеством непокорных завитков, похожих на маленькие огненные язычки: чем больше старалась Кармина их приручить, тем в больший они приходили беспорядок. Внешний облик человека действительно отражает его душевный настрой: душа Кармины была по своей природе легковоспламенимой. С необыкновенной осторожностью и изумительным тактом вдова устроила так, что душа Кармины воспылала жаркой страстью к Коласу. И страсть эта, согласно тщательно выверенному и дальновидному плану доньи Илюминады, должна была оставаться безнадежной. До сих пор этот план исполнялся с непогрешимой точностью, что переполняло вдову радостью – она могла собой гордиться. Намечалась только одна опасность, которая могла все погубить. Без всякой видимой причины, по одному только наитию, вдова предчувствовала, что опасность эта может возникнуть с появлением знаменитого Веспасиано Себона, по отношению к которому как к отрицательному заряду донья Илюминада была зарядом положительным. Донья Илюминада, покорившись судьбе, смирилась со своим бесплодием: хотя ее собственная жизнь и казалась вдове безотрадной и бесполезной, она сумела направить на пользу ближним всю энергию нерастраченной своей любви. Зато бесплодие Веспасиано было горделивым и непокорным: обманывая свою собственную природу, он хотел обмануть и окружающих, заставить их поверить, что его распутство не что иное, как избыток мужских сил, бесцельная и бесшабашная трата которых объясняется его добровольным отказом продолжать человеческий род. Точно так же – избытком творческих сил – оправдываются те, чей ум бесплоден и распутен.
Веспасиано прибыл в Пиларес второго апреля, утром. Хуан-Тигр, бросившись ему на шею, припал головой к дружескому плечу. Не в силах говорить членораздельно, он лишь бормотал:
– Друг мой… Бесценный мой друг… Как же я счастлив!
– Тысячу поздравлений, драгоценнейший дон Хуан! Однако, приятель, какой же вы хитрый! Здорово же вы всех нас обвели вокруг пальца… Честное слово, я и сам себя поздравляю, потому что радуюсь вашей свадьбе не меньше, чем вы сами.
– Ну да, конечно, дорогой мой Веспасиано! Сейчас я счастлив как никогда. Идите же скорее к ней. Идите и скажите… Ну, вы меня понимаете. Я еле шевелю языком, слова так и застревают у меня в горле.
Хуан-Тигр убедил донью Марикиту, что было бы благоразумнее («лишь для виду, ради приличия – только и всего») запретить Эрминии появляться за прилавком, выходить на улицу и выглядывать в окно. Ни за что на свете он не потерпел бы, чтобы Эрминия осталась наедине с другим мужчиной. И тем не менее сейчас он уговаривал Веспасиано увидеться с нею без посторонних.
В силу присущих ему простодушия и мужественного благородства Хуан-Тигр безраздельно доверял Веспасиано, которого любил как свое второе, идеальное «я»: таким, как Веспасиано, ему хотелось бы стать, обретя те его качества, которых сам Хуан-Тигр был начисто лишен. Обращаясь к Веспасиано с этой просьбой, он словно умолял его: «Скажи ей, как если бы ты говорил вместо меня, что я ее обожаю, что я
