солнца?… Только если подстрелить его, подрезать ему крылья…
И вот в один прекрасный день, в начале мая, словно и в самом деле упав с неба (хотя никто и не подрезал ему крыльев), в Пиларесе появился Колас с деревянной ногой. Но для Кармины Колас, хоть и с протезом, предстал в такой славе и в таком великолепии, как если бы он был триумфатором, которого несли рабы в паланкине из драгоценных металлов и самоцветов. Туземцы-мятежники ранили его, ногу пришлось ампутировать. Колас ничего не написал ни о своей ране, ни о перенесенной операции. Не предупредил он Хуана-Тигра и о своем возвращении на родину. Ему было стыдно приезжать сюда почти инвалидом – никчемным, всеми презираемым… Это ему-то, бежавшему из дома в поисках смерти, которая излечила бы от любви! Ведь если Эрминия не любила его, когда он был целым и невредимым, то разве сможет она полюбить его таким изувеченным? В лучшем случае она его просто пожалеет. Но лучше уж презрение и отвращение, чем такая жалость, думал Колас. Жалость хороша, когда выражает материнскую любовь, только в этом случае она несет утешение. Но в любви мужчины и женщины жалость эту любовь ослабляет, а то и вовсе сводит на нет. Жалости не под силу заменить любовь, а поэтому она скорее раздражает, чем утешает. Сейчас Коласу очень не хватало матери, которая была бы благодарна ему за то, что сам он считал своим позором. Мать, гордясь им, видела бы в нем храбреца и победителя, хотя сам Колас считал себя трусом, проигравшим сражение, ибо он вернулся живым и увечным. Но именно такой сплав нежной любви, благодарности и гордости Коласу очень скоро предстояло обнаружить в сердце Кармины. Что же касается благодарности, которую должна была бы испытывать к нему эта бесплотная всеобщая мать, обычно именуемая родиной-матерью, то на этот счет Колас уже не питал никаких иллюзий, сильно сомневаясь даже в самом ее существовании. После всего, что довелось пережить на войне и в казармах, у него не осталось никакого патриотического воодушевления. Ничей сын, неисправимый мечтатель и бродяга, Колас гораздо лучше понимал и ощущал братство всех людей, чем распри и раздоры стольких враждующих друг с другом отечеств. Когда хирург отрезал Коласу ногу, ему показалось, что теперь у него уже не могло быть ни желаний, ни хотений, ни страстей. Колас возвращался домой, пребывая в состоянии стоического бесстрастия и абсолютного безразличия ко всему на свете. Когда сидевший за прилавком Хуан-Тигр вдруг увидел его перед собой, он так разволновался, что на какое-то время потерял сознание. Донья Илюминада и Кармина, тотчас же бросившиеся к Хуану-Тигру на помощь, дали ему попить воды, смешанной с уксусом. На этот раз пламенеющий лик Кармины вдруг побелел, а бледное лицо вдовы – впервые за многие годы – покрылось румянцем. Хуан-Тигр пришел наконец в себя и еле слышно спросил Коласа:
– Разве ты не хочешь меня обнять?
– Я помню, каким было наше прощание, и поэтому не решился сделать это без вашего позволения, думая, что вы, может быть, обнимете меня первым.
– Сынок мой, сыночек! – завопил Хуан-Тигр, привлекая к себе Коласа и осыпая его поцелуями.
У доньи Илюминады, наблюдавшей за этой сценой, создалось впечатление, будто эти торопливые, запоздалые поцелуи скопились у Хуана-Тигра в таком количестве, что они уже не умещались у него в груди и рвались наружу; поскольку в свое время Хуан-Тигр не решился осыпать ими ту, которой они предназначались, он, словно освобождаясь от непомерной тяжести, вынужден был обрушить их на другого человека – на Коласа. Многие из этих поцелуев и впрямь предназначались одному только Коласу, хотя в большинстве своем то были невостребованные поцелуи, так и не доставшиеся Эрминии. То же самое можно было бы сказать и о безудержном потоке слов, немедленно излившемся из уст Хуана-Тигра:
– Дай я на тебя посмотрю, дай я тебя пощупаю! Никак мне не верится, что это ты сам, что это ты к нам вернулся… Как же ты отощал! Какой же ты стал бледненький! Тебя, верно, голодом морили… Уж я-то знаю, я-то знаю… Ведь и я испытал все это на своей шкуре – там же, где и ты… Они наживаются, воруя солдатские пайки. Бандиты, убийцы, предатели, подлые негодяи! Вот бы из них отбивных наделать, а потом их скормить гиенам! Да нет, даже и гиенам будет противно жрать такое гнусное, вонючее мясо. Ну-ка, отойди в сторонку, дай я рассмотрю тебя как следует – с головы до пят. Черт побери!.. Да нет Господи помилуй! Боже ты мой, сыночек, да что же это у тебя?
– Неужели не видно? – с презрительным спокойствием ответил Колас. – Деревянная нога.
– Как же так, сыночек? Как это случилось? Да уж ладно, ладно, потом мне расскажешь. Уж наверняка ты прикончил того, кто это сделал.
– Это был военный врач.
– Да хоть бы и сам губернатор Магелланского архипелага или архиепископ Манильский! Я-то вижу деревянную ногу, а не крест святого Фернандо[37] на твоей груди.
– А, пустяки, – поморщившись, отозвался Колас и испытующе посмотрел на Кармину. Можно было подумать, что одним только взглядом он высосал из нее всю кровь, потому что из просто бледной она сразу стала мертвенно-бледной.
– Деревянную ногу… – повторил Хуан-Тигр, наклонившись, чтобы осторожно ее потрогать, как если бы он касался настоящей ноги, израненной и нестерпимо болящей. – И не деревянную и не ногу, а протез из красного дерева с инкрустациями из перламутра и слоновой кости – вот чего ты заслуживаешь! И еще тебе полагаются костыли из палисандра с подушечками из дамасского шелка! Если в Испании еще существует справедливость, то правительство должно тебе это оплатить! Но ты, сынок, не расстраивайся: я тебе куплю все что нужно. Куплю даже кресло на колесиках.
– Ни к чему это… – отозвался Колас, не отрывая взгляда от Кармины.
– Конечно, ни к чему, – подхватила вдова. – Дайте же нам, милый человек, хоть слово сказать: мы тоже хотим поздороваться с Коласом. Здесь тебя все очень любят. Любят гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Из-за того что ты теперь безногий, мы не стали уважать тебя меньше. Ведь даже и с одной ногой можно далеко уйти.
– Я и так приехал с другого края света, да к тому же плыл по океану. Так что…
И Колас, продолжая смотреть на Кармину, казалось, вопрошал без слов:
«Кто она, эта девушка – такая хорошенькая, такая скромная, такая пугливая?» И вдова Гонгора ответила на этот его безмолвный вопрос:
– Это Кармина.
– Кармина?
– Ну да. Я же тебе писал… – торопливо вставил Хуан-Тигр.
– Кармина… Кармина… – твердил Колас, пытаясь припомнить.
Кармина бросилась бежать и, спрятавшись в магазинчике, горько разрыдалась.
– Да, но… – в недоумении пробормотал Колас.
– Оставь ее пока в покое, – сказала вдова. – Удивилась… Испугалась… Она к тебе еще не привыкла. Я ей столько о тебе рассказывала… Но уж коли дон Хуан молчит, то я сама тебе скажу, какие у нас еще новости.
– А я как раз и собирался, сынок, сообщить тебе об этом, – поспешил высказаться Хуан-Тигр. – Теперь у тебя есть мать.
Но, поскольку одной этой скупой фразы было явно недостаточно, чтобы Колас понял ее смысл, вдова уточнила:
– А ведь дон Хуан-то у нас женился. Думаю, что и ты обрадуешься так же, как радовались этому все мы. Так было лучше и для него, и для нее, и для тебя…
– Как же мне не радоваться? – воскликнул Колас, ласково улыбнувшись. Сжав своими ладонями руки Хуана-Тигра, он наклонился и почтительно их поцеловал. – Это для меня самая большая радость, какую я только мог получить, вернувшись в Пиларес. Поздравляю вас, отец, от всей души поздравляю. Да, но кто же она? Мне-то казалось, что…
Окончанием этой фразы стал взгляд Коласа, брошенный им на вдову. Она снова покраснела и, принужденно улыбнувшись, ответила:
– Это тебе только показалось. Дон Хуан женился на той, на которой он и должен был жениться. На той, которая была ему послана Богом.
Хуан-Тигр позеленел. У него дрожали и уши, и голос, когда он заговорил:
– Так было суждено. Помнишь, я частенько внушал тебе в моих письмах: ты должен смотреть на эту женщину как на свою мать. И уважать ее как свою мать. Ну, вспомнил?
Колас почувствовал, как земля у него под ногами начала вращаться со страшной скоростью. Он провел рукой по лбу. Хуан-Тигр стоял, опустив голову. Вдова жадно вглядывалась в Коласа, но выражение его лица
