положения и тем более оправдаться. Напротив, дон Бернардино неустанно твердил ей, что самый лучший брак должен быть чем-то вроде коммерческого союза, учреждаемого для того, чтобы жить как можно комфортнее и экономнее, а также вести к процветанию лавочку, торгующую в розницу каталонскими тканями, ибо два глаза хорошо, а четыре – лучше. Дон Бернардино был на двадцать пять лет старше доньи Илюминады. Поскольку он был так внимателен и вежлив по отношению к своей жене и во всем ей угождал, то и она отвечала ему благодарностью и заботой. Но уже тогда донья Илюминада начала заглядываться на Хуана-Тигра, но, будучи женщиной порядочной и уравновешенной, старалась свое влечение побороть. И все-таки она не могла их обоих не сравнивать и не сопоставлять – флегматичного толстяка-мужа и Хуана- Тигра, всегда собранного и напряженного, как натянутая струна. Ее взгляд постоянно скользил от одного к другому, так, что она почти осязала рыхлое тело одного и мускулистое – другого. «Что было бы, – спрашивала себя донья Илюминада в те редкие минуты, когда ей приходила на ум эта безумная и греховная мысль, – что было бы, если бы я изменила Бернардино? Да ничего. А вот если бы моим мужем был Хуан- Тигр и я бы его обманула, он бы меня убил». И она начинала плакать, страстно желая принять любую муку, лишь бы избавиться от этой отвратительной пытки, к которой ее приговорили.
Овдовев, донья Илюминада влюблялась в Хуана-Тигра все сильнее и сильнее. Это всепоглощающее чувство, эта придуманная и безнадежная любовь была для нее как лекарство – то обезболивающее, то пьянящее. На ее лице, одухотворенном бесконечной и лишенной будущего любовью, запечатлелось выражение священного экстаза. Ради своей самоотверженной любви вдова могла бы совершить любой героический поступок и даже пойти на высший подвиг – принести себя в жертву.
Считая Хуана-Тигра образцом и воплощением всех мужских достоинств, донья Илюминада знала и о его отвращении к женщинам, которое на самом деле, как она прекрасно понимала, было всего лишь смесью слепого влечения и панического страха, наверняка вызванного каким-то жестоким разочарованием. Донья Илюминада была уверена, что Хуан-Тигр, несмотря на свое мнимое отвращение к женскому полу, которое на самом-то деле было яростной жаждой любви, в конце концов наверняка женится. Женится, скорее всего, не ко времени и неудачно и, уж само собой, не на ней (если, конечно, не произойдет необыкновенного чуда). И эта вера в неизбежность абсурдного была единственным рассветным проблеском в ее жизни, в ее вечной ночи.
Донье Илюминаде было около сорока, и она казалась одновременно и цветущей, и увядающей. В зависимости от дня, часа и настроения она то старела, то молодела – и сразу на несколько лет. Ее непорочно-чистый лик, как и лик Луны, знавал фазы роста и убывания, полнолуния и полного затмения: то он источал своего рода серебристое сияние, то внезапно утопал и исчезал в темной бездне.
Колас, юноша весьма наблюдательный и не стеснявшийся в выражениях, в своих разговорах с дядей так отзывался о донье Илюминаде:
– Она и очень молодая, и ужасно старая. Вспоминая сказку о Спящей Красавице, я думаю вот что. Проспав сто лет, она проснулась все такой же прекрасной пятнадцатилетней девушкой, какой и заснула. Но ведь в то же время это была и древняя стопятнадцатилетняя старуха, поблекшая и пропахшая плесенью. Пожалуй, душой-то и телом она и не постарела, но – тут уж вы со мной не спорьте – кожа у нее все-таки потускнела и пожухла, времени-то сколько прошло! Если вещами пользуются, то они изнашиваются, если их не трогают – сохраняются в первозданном виде. Ну да, разумеется. Но ведь даже если ими и не пользуются, они же все равно дряхлеют. Донья Илюминада кажется мне сомнамбулой. Или у нее каталепсия – уж и не знаю, с каких пор. Иногда она выходит из оцепенения – и тогда у нее расширяются зрачки. Она то молодая, то старая – когда как. Но ведь, в конце концов, она женщина, и ее сердце должно же чем-нибудь заполниться.
Эти не без ехидства комментарии принадлежали восемнадцатилетнему молодому человеку, учившемуся на юриста. Тощий, долговязый, с длинными, как у гориллы, руками, Колас весь был какой-то угловатый, нескладный. Коленки, локти, запястья, костяшки пальцев, ключицы были костлявыми, выпирающими, узловатыми. Его движения, обычно замедленные, вдруг, словно от удара током, становились судорожными и порывистыми. На подбородке у него только-только начинала пробиваться бесцветная, как пакля, растительность, а его маленькие голубые глазки были как два цветка льна. Рот был невыразительным, как у всякого созерцателя. В безмолвных глубинах его сознания непрестанно блуждало, сталкивалось и боролось множество неожиданных, противоречивых и прихотливых мыслей, коловших друг друга, как шпагами во время осады. Его в высшей степени пластичное и осязаемое, панорамное и рискованное воображение было как горный пейзаж со скалами, по склонам которых, словно стадо диких коз, разбредались и скакали его причуды и фантазии. Он так же легко загорался, как и впадал в уныние; им овладевало воодушевление – и его тут же охватывало отчаяние; он принимал необдуманные решения – и так же внезапно в них раскаивался. У него были редкостные способности музыканта и гимнаста: он играл на окарине,[13] аккордеоне и на других диковинных инструментах, которые сам и мастерил из стаканов, брусков и колокольчиков. Он умел свистеть на два голоса. Щелкая ногтями по зубам, он исполнял странные, почти беззвучные мелодии – и тогда было похоже, будто это играют на ксилофоне за стеной. Он делал сальто в воздухе, а на руках ходил так же просто, как на своих двоих, и, весь перекрутившись, скакал, как лягушка. Наблюдая все эти трюки, Хуан-Тигр от души веселился: Колас был его любимцем, его отрадой.
– Сынок, – говаривал Хуан, пытаясь изобразить на своем лице благосклонную улыбку, которая, как всегда, превращалась у него в свирепую гримасу. – Бьюсь об заклад, что твой отец или дед были бродячими акробатами…
Еще не успев закрыть рта, Хуан-Тигр спохватывался, что затронул опасную тему. И Колас действительно спрашивал:
– Так вы видели моего отца? Вы его знали?
– Н-нет… – опуская голову и зеленея, мычал Хуан.
– Но ведь вы же наверняка знаете, кто был моим отцом.
Чтобы увернуться от прямого ответа, Хуан-Тигр засовывал в рот сушеный каштан и делал вид, что жует его. А потом, запинаясь, бормотал:
– Ну это да… Конечно… Само собой… Главное, что я всегда и во всем… Что касается заботы и вообще… и… в смысле денег… я тебе как отец… То есть я стараюсь быть тебе настоящим отцом. Ты выйдешь в люди… Разве не так?
– Еще бы не так! Я вам так благодарен, честное слово! Ну да, вы правы: что было, то было, чего теперь об этом толковать… Да мне в общем-то все равно, откуда я взялся. И уж тем более мне все равно, что со мной будет дальше. Мне нравится плыть по течению: куда прибьет, там и хорошо. Не знаю, был ли мой отец странствующим акробатом, но вот мне бы хотелось им стать. Бродить по дорогам, видеть каждый день все вокруг новое: новое небо, новую землю, новых людей… Ты для всех незнакомец – и тебе все не знакомы. А попутно развлекать стариков и детей: играть для них на чем-нибудь, скакать, фокусничать…
– Эй, парень, не болтай-ка лишнего! Чтобы я этого больше не слышал! А не замолчишь, так разозлюсь не на шутку. Это же надо до такого додуматься! Летать туда-сюда, как перекати-поле!.. Ну уж нет, это удел нищих и обездоленных! А настоящий мужчина, как плодовое дерево, должен пустить корни, и чем они сильнее, тем лучше. Цвести, приносить плоды и давать тень…
Хуан-Тигр жил спокойно, потому что Колас не увивался за девушками, как это было бы естественно в его возрасте. «Впрочем, если хорошенько подумать, – размышлял Хуан-Тигр, – было бы лучше, если бы ему нравились все женщины, женщины вообще: это значило бы, что его не лишила рассудка одна- единственная». Но даже если Коласу уже и были знакомы волнения первой любви, то он умел держать себя в руках и таиться, а это означало, что он не потеряет головы. По крайней мере, Хуан-Тигр не замечал ничего подозрительного. Вот разве что зачастую Колас уходил в себя, погружался в глубокую меланхолию, которая обволакивала его как черный плащ… Впрочем, таким уж он уродился, таким он был всегда – и в детстве, и в отрочестве.
– Все дело в том, что такой уж я от природы – всем всегда недовольный… Да уж, если не повезло, так не повезло, – объяснял Колас своему дяде.
Казалось, что Колас избегает женского общества. Но стоило ему заговорить о женщинах, о Женщине вообще, как он сразу же воодушевлялся и начинал разглагольствовать, прибегая к куртуазным выражениям. Что же касалось Хуана-Тигра, то при малейшем упоминании о слабом поле в нем сразу же начинала бурлить кровь мавра Отелло, а в голову приходили женоненавистнические сентенции в духе Еврипида. Именно
