Расплата
Шесть паровых лебедок на корме и в носовой части корабля выдавали грузы из трюмов на берег, наполняя пристань гулом, скрежетом и визгом плохо смазанных шестерен.
У носового трюма на отводке стоял Николай Андреевич. Направляя работу морской и береговой лебедок, он подобно дирижеру взмахивал то левой, то правой рукой, и по его сигналам лебедчицы травили, подтягивали тросы.
Морской лебедкой управляла розовощекая, шустроглазая Фрося. Она уверенно передвигала рычаги, поднимая стальную сетку с грузом прямо по центру люка. Из девушек она первая стала на лебедку.
Жила Фрося на Нижней Чапаевской и часто по-соседски забегала к Михеевым, болтая, засиживалась у тети Стеши. Когда приходил Коля, она краснела и поспешно убегала домой. Тетя Стеша, конечно, догадывалась о причинах ее посещений и частых вечерних отлучек сына, но виду не подавала. Фрося ей нравилась, девка она видная, работящая — вся в мать. И тетя Стеша про себя уже строила планы.
Как-то летом, зайдя к Михеевым, Фрося заявила, что ей надоело убирать мусор на улицах и что она пойдет работать на пристань.
Коля устроил девушку на работу. Шульц поставил ее на лебедку и сказал, что взял бы еще несколько девчат на лебедки, так как парни ему нужны на переноске грузов.
Увидев, что дядя Коля поднял правую руку, Фрося подтянула трос, и сетка, доверху наполненная ящиками с консервами, на полметра поднялась над трюмом. Затормозив, девушка выжидающе поглядела на свою подружку Валю, управлявшую береговой лебедкой. А Валя с застывшим от напряжения лицом следила за сигналами отводчика, потом легким движением перевела рычаг и плавно оттянула сетку с грузом за борт.
— Давай, давай веселей! — поощрительно покрикивал Николай Андреевич. Груз, пройдя за борт транспорта, повис над причалом, старик резко опустил руку и крикнул: — Майна!
Костя, стоявший на приемке груза, дивился легкости и необычной быстроте, с какой Валя освоила механизм. Он не удержался и похвалил:
— Молодец! Здорово у тебя получается!
— В своего учителя пошла, — лукаво подмигнул Николай Андреевич. — Пообвыкнется, она и Фроське не уступит.
Валя вспыхнула, задержала взгляд на темном от загара лице Кости. Рука дяди Коли поднялась, и она снова взялась за рычаги.
Год с лишним Валя не видела Костю. Вскоре после того, как они оба у Херсонесского маяка попали в колонну «цивильных» пленных, а потом ночью бежали из концлагеря, она уступила уговорам матери и покинула Севастополь. Это избавило ее от многих неприятностей. Слишком известна она была во время осады города как вожак добровольной молодежной санитарной дружины. Около года Валя провела в деревне под Джанкоем у своей тетки. Мать писала, что заходил Костя, но, узнав, что Валя уехала, больше не появлялся. А фронт уже подошел к Перекопу. Фашистская солдатня запрудила села Северной Таврии. Полевые жандармы начали прочес населения и охоту за молодежью. Одних везли к Перекопу и под Керчь возводить земляные укрепления, других угоняли в Германию. Тогда Валя переехала к старшей сестре в Симферополь. На бирже труда не отмечалась и, чтобы не попадаться на глаза уличному старосте и полицейским, кочевала по квартирам подруг и знакомых сестры.
Месяцев восемь назад от матери пришло письмо: она заболела. Валя вернулась домой. Вскоре она попала в облаву и с группой задержанных безработных была отправлена рыть окопы на подступах к Севастополю.
Целыми днями Валя долбила киркой каменистую землю на скатах высот. Зной, пыльная духота, обжигающий кожу ветер. Обожженные руки и ноги трескаются, кровоточат… А впереди ссылка в неволю. Надсмотрщик-жандарм объявил, что по окончании земляных работ все, кроме больных, будут отправлены в Германию.
Как-то в выходной день полная мятущихся мыслей Валя шла к своей подруге и на Портовой улице неожиданно столкнулась с Костей.
Как он изменился! Вытянулся, раздался в плечах, возмужал. Светлая майка резко оттеняла мускулистую шею и руки, продубленные ветром и зноем. Куда девалась юношеская округленность лица! Скулы стали заметней, резко обозначились подбородок и линии рта, и все лицо по-мужски отвердело. Но тот же крутой упрямый лоб, тот же ежик на голове, по-прежнему открытый взгляд.
Валя заметила, как Костя обрадовался, увидев ее, и подумала, что именно он сможет помочь ей избежать концлагеря.
Действительно, на другой же день Костя повел ее на пристань, и судьба ее определилась. Несколько дней он обучал ее работе на лебедке, а когда она освоилась, перешел на приемку и переноску грузов. Валя была спасена: с пристани, как и со станции, никого не высылали в Германию.
Сегодня разгрузка шла вяло. В носовом трюме не хватало людей, и лебедки часто простаивали. Утром, чтобы ускорить выгрузку транспорта, портовое начальство потребовало прислать на помощь пленных, работавших на железной дороге. Со станции под конвоем Курца пришли двадцать пленных, и Шульц направил их всех в носовой трюм.
Первое время разгрузка трюма шла нормально. Курц сошел с палубы на пристань и, присев на ящик, стал поправлять черную перевязь, поддерживавшую простреленную руку. Но как только в трюме стало известно, что Курца нет, носовые лебедки остановились.
Михеев заглянул в люк, и лукавая ухмылка застыла в его усах. Матросы не склонны были проявлять усердие. Двое для видимости возились с кулями, не спеша укладывая их в сетку, другие, сбившись в кучу, читали свежий номер подпольной газеты, которую подбросил им Костя, третьи, приоткрыв крышки ящиков, рассовывали по карманам консервы и сигареты.
Заметив, что носовые лебедки остановились, Курц снова поднялся на палубу.
— Хлопцы, Тигра подкрадывается, — предупредил Николай Андреевич и скомандовал: — Вира!
Валя, отводя груз, чуть не задела подбежавшего жандарма.
— Господин Курц, вы уж поосторожней, — предупредил его старый грузчик. — Так ведь и зашибиться можно.
Курц, подбежав к люку, сыпал ругательства на головы пленных. А те, усердствуя напоказ, подтаскивали к сетке грузы и потихоньку перемигивались.
Залп отборных ругательств, выпущенных Курцем, докатился до кормовых трюмов. Шульц недовольно поморщился: «Рыжий кобель! Чего он суется не в свое дело? Пусть орет у себя на станции. Тут я не позволю ему командовать». Он, Шульц, старый национал-социалист, он знает фюрера еще по мюнхенским кабакам и не позволит над собой верховодить.
Нарочито не спеша Шульц подошел к Курцу и с подчеркнутой вежливостью сказал:
— Господин жандарм! Предоставьте нам следить за ходом разгрузки корабля. Мы на это поставлены.
— Что вы хотите этим сказать? — Курц насторожился, словно к чему-то принюхиваясь.
— Ваша обязанность конвоировать пленных, — перешел в лобовую атаку Шульц. — За работу на пристани отвечаю я, а не вы.
Лицо Курца налилось кровью. Он взглянул на улыбавшихся лебедчиц, старого грузчика, на матросов в трюме, прислушивающихся к перепалке, и еще больше побагровел. Такое оскорбление да еще в присутствии этих русских скотов!
— Как?! — выкрикнул он. — Вы опять поощряете саботажников! Я об этом доложу…
— Пожалуйста, можете писать ваши… — Шульц хотел сказать «кляузы», но удержался, — ваши доклады. Но отсюда попрошу удалиться. Вы мешаете работе и своим поведением вызываете пленных на ненужные эксцессы.
— Я? — Курц задыхался от бешенства.
