разлиновки в самый час пик, приехал в редакцию с опозданием на сорок минут.
Про 'термЈн' я не то что забыл, но задвинул эту информацию в дальний угол памяти: оттуда сквозило только темное чувство неисполненного долга. Впрочем, это чувство преследовало меня в те времена почти постоянно — пока я не разорвал свой контракт с москвичами.
Редакция встретила меня привычным трудовым шумом.
Оба телефона остервенело звонили, факс жужжал, весь заваленный горою непрерывно выползавших из него и сворачивавшихся в трубку страниц.
Сотрудница моя Лизавета сидела за компьютерным столиком и, не отвлекаясь на мелочи, усердно работала.
Правда, 'работала' — не совсем точное слово.
Лицо Лизаветы, озаренное разноцветными отблесками, было исполнено высокого вдохновения, монитор стоял лукаво развернутый — так, чтобы экрана не было видно от двери.
Короче, ребенку было ясно: опять она раскладывает электронный карточный пасьянс — занятие, которое ей неоднократно и строжайшим образом запрещалось.
— Так-так, — недовольно сказал я, и Лизавета поспешно вырубила цветную картинку. — А потом ахи-охи: откуда вирус взялся? Сами же его и заносим.
Лизавета приехала из Минска учиться в нойштадтском университете по какой-то неведомой мне межвузовской разнарядке: чем больше она этот поворот своей судьбы разъясняла, тем меньше я его понимал. Проучилась пару лет, подзадержалась здесь, освоилась и, похоже, вознамерилась оставаться студенткой до конца своих дней. В Германии эта цель вполне достижима: здесь и сорокалетний студиозус ни у кого не вызовет удивления. Немецкое общество не спешит выпускать дипломированную молодежь на рынок труда, человек же свыкается с любым долгосрочным своим состоянием, особенно если выход из него страшноват. Свыклась и Лизавета.
Девица она была чрезвычайно самоуверенная, питала убеждение, что в одиночку делает всю газету, меж тем как занималась лишь компьютерной версткой готовых материалов, а откуда берутся сами материалы — ей было без разницы: да хоть из пены морской.
— Виталий Витальевич, — плачущим голосом сказала Лизавета, — я предупреждаю: следующий номер выйдет без меня. Сегодня уже четверг, а у меня готова только первая полоса. Да еще к шестой статейка десять на десять. Я ничего не успею. Читатели меня сожрут.
Лизавета хитрила: я-то знал, что вторая, третья и пятая полосы тоже полностью свёрстаны и запрятаны ею в тайную директорию, оставалось только втиснуть в них рекламу — и предаться пороку электронной игры.
Нападение, однако, — лучший способ защиты, и Лизавете это было отлично известно.
— Всё сегодня доделаем, — заверил я.
— Ну, прямо, доделаем, — возразила Лизавета. — Вон, ждут вас, не дождутся. Очередной фремдцайтфрессер. Теперь уж, конечно, до ночи будет ля-ля.
'Фремдцайтфрессерами' (пожирателями чужого времени) Лизавета называла всех, кто приходил в редакцию не к ней.
Я обернулся.
В угловом кресле за журнальным столиком сидел лысоватый человечек в клетчатом пиджаке и, закинув ногу на ногу, читал прошлый номер нашего приложения.
А может быть, и не читал, просто смотрел поверх газеты на нас с Лизаветой: глаза его были спрятаны за зеленоватыми стеклами крупных очков.
На президента Российской Федерации он не был похож, и вообще внешность у него была самая что ни на есть заурядная.
На столе перед ним лежала черная пластиковая папка, а точнее коробка для бумаг формата А-4 с клапаном на кнопках, на ней пачка сигарет 'Ротманс', в пепельнице — добрый десяток нервно прикушенных окурков.
— Господин Огибахин? Прошу извинить: затор на шоссе. Это случается даже в Германии.
Огибахин отложил газету в сторону, поправил очки, слегка приподнялся, вяло пожал мою руку.
— Чаю принести? — спросила Лизавета без особого энтузиазма.
Заварка редакторского чая входила в обязанности секретарши Людмилы, но та догуливала отпуск, что очень огорчало Ли-завету: ей нужно было кем-нибудь помыкать.
— Спасибо, не надо, — ответил я и расположился в другом кресле спиною к окну. — Разговор у нас будет недолгий, не так ли, господин Огибахин?
Надо было видеть усмешку, исполненную тайного превосходства, которой гость меня наградил, не сказав при этом ни единого слова.
'Маньяк', — решил я и, убрав со стола тяжелую металлическую пепельницу, поставил фаянсовую, полегче.
На вид моему гостю было лет тридцать пять. Одет, что говорится, по высшему разряду: дорогой пиджак табачного цвета ('Босс'), светло-зеленые брюки (Карден), полуботинки, кремовые носки в тон галстуку — всё как с витрины, только без бирок.
Вообще-то Германия учит не встречать по одёжке (во всяком случае, мужиков): здесь и президент 'ГмбХ' может ходить в пестрых шортах до колен, застиранной безрукавке и шлепанцах на босу ногу.
Но что-то во внешности Огибахина подчеркивало именно новизну и дороговизну одежды.
Лицо его, широкое, но бледное и помятое, с довольно неприятно приплюснутым носом, не излучало добродушия, приличествующего обеспеченному человеку, скорее наоборот.
И сигарету он слишком хищно прикусывал своими плоскими желтоватыми зубами, и шея его заросла диким волосом, и даже шикарные очки в тяжелой коричневой роговой оправе сидели на нем как с чужого лица, он то и дело их поправлял.
— Мы с вами раньше где-нибудь встречались? — пристально глядя на меня, спросил Огибахин и пригладил редкие волосенки на макушке.
Голос у него был тонкий и брюзгливый, вроде слегка надтреснутый.
Я решительно отклонил такую возможность.
— У вас очень знакомое лицо, — с непонятным мне удовлетворением произнес Огибахин.
На эту реплику сказать мне было нечего, и я, пожав плечами, пробормотал что-то вроде 'Тут ведь как?.“.
— Мы, кажется, договаривались о беседе наедине, — выразительно показав глазами на Лизавету, сказал мой гость.
— Ну, это лишнее, — возразил я. — Здесь все сотрудники редакции, секретов друг от друга у нас нет.
— И всё-таки, — произнес Огибахин с непередаваемой укоризненной интонацией.
Лизавета величественно встала и с оскорбленным видом проследовала к выходу.
— Я буду за Людмилиным компьютером, — сказала она, — но там у нее пэйджмэйкера нет. Так что не знаю.
Огибахин галантно поднялся и распахнул перед нею дверь.
Надо было видеть, каким взглядом одарила его на прощание Лизавета. Сверху вниз, поскольку рост у нее гренадерский. Была Лизавета любопытная, как сорока, и этот коротыш в миг единый стал ее заклятым врагом.
Закрыв за Лизаветой дверь, Огибахин повернул на два оборота торчавший в замочной скважине ключ.
Вообще-то, сказал я себе, для таких случаев в редакции надо держать монтировку. Или хотя бы баллончик с нервно-паралитическим газом.
— Давно в Германии, Анатолий Борисович? — спросил я.
— Больше года, — ответствовал Огибахин, садясь.
Имя-отчество использовано было мною в качестве превентивно-оборонительного средства. Дело в том, что маньяки при исполнении забывают, кто они такие, и идентифицируют себя с балдическими силами, у которых имени-отчества нет.
Представьте: маньяк набрасывается на вас и начинает душить, а вы ему: 'Павел Петрович, да что ж
