Беспощадность ее рассуждений неприятно меня удивила.
— Вы сказали ему 'Скатертью дорога', — напомнил я. — Не лучше ли было бы предупредить человека?
— А вы полагаете, его можно было остановить? — осведомилась моя сотрудница.
Мы помолчали. За окнами было темно, редкие машины с шипением и свистом проносились по Университетсштрассе.
— Да, но мы ведь тоже в какой-то степени слишком много знаем, — заметил я. — И рукопись у нас осталась.
— Это правда, — согласилась Лизавета. — Только людоедке Ниночке о нас ничего не известно.
— Вы в этом уверены? — спросил я.
У Лизаветы на всё есть ответы. Она открыла было рот, но в этот миг затрезвонил телефон. Звонок был явно международный, и я поднял трубку.
— Простите за беспокойство, — проворковало грудное меццо, — Анатолий Борисович еще у вас? Ах, ушел? Благодарю вас, всего вам самого-самого доброго.
И в трубке запищали сигналы отбоя.
— Монополистка? — шепотом спросила Лизавета.
— Она, — ответил я. — Проверка слуха.
— Ну, всё, — радостно сказала Лизавета. — Теперь нам хана.
— Отнюдь, — возразил я. — У нас осталась рукопись Огибахина. Вот напечатаем ее — и поглядим, кто кого. Если, конечно, успеем.
