— Жалко ее. Вот уж кто пережил.
— Ничего, оклемается, — отмахнулась Лизавета, как будто речь шла о надоедливой свекрови. — Нам теперь знаете о чем надо подумать? Как оформить ему право пребывания.
— А выходите за него замуж, — посоветовал я, — вот и право.
— Этот вариант находится в стадии проработки, — слегка порозовев, ответила Лизавета.
— Только трудно вам будет справиться с Ниночкой, — заметил я.
— Ниночка — это пройденный этап, — беспечно сказала Лизавета. — Ниночка себя изжила.
Едва она успела произнести эти слова, в коридоре послышались шаги, и на пороге возник Огибахин. Лицо его светилось совершенно младенческим счастьем.
— Виталий Витальевич, — сказал он, — благодарю вас за внимание, за тепло, за уют. Все наши договоренности отменяются: я уезжаю в Россию. Боже ж ты мой, какое облегчение, какое счастье! Всё позади, всё позади, всё позади.
Я взглянул на Лизавету — у нее было опрокинутое лицо человека, над которым надругались самым мерзким, глумливым и предательским образом.
Что же касается меня, то я полностью разделял чувства Огибахина и тоже испытывал облегчение и почти счастье, как хозяин, который, стоя на пороге, сердечно прощается с опостылевшим гостем.
— Рад слышать, — сказал я, — очень похвальное и разумное решение. Каким транспортом предполагаете отправиться?
— Скорее всего, в коробчонке, — весело ответил Огибахин. — Боюсь сюрпризов на границе. Наберу с собой в дорогу немецкой колбаски, пива две полдюжины — и цурюк нах хаузе.
— Кому доверитесь? Очередному Кирюхе?
— Вот по этому поводу я хотел бы с вами переговорить, — вкрадчиво сказал мой гость. — Если в ближайшее время вы собираетесь посетить белокаменную, то я с удовольствием…
— Виталий Витальевич никуда не едет до конца года, — быстро проговорила Лизавета.
Право, она слишком много на себя брала: я как раз планировал поездку в Москву по делам, и Лизавете это было известно.
Впрочем, компания Огибахина меня не вдохновляла: во-первых, он мне уже и так осточертел, а во- вторых — не в моих привычках возить через границу нелегалов.
— Старым способом, наверно, будет надежнее, — сказал я. — На переправе коней не меняют.
— Что ж, очень жаль, — без особого огорчения ответил Огиба-хин. — Придется ехать на каком- нибудь перегонщике. Навру ему с три короба, и пусть это будет последняя ложь на моей совести.
В том, что эта ложь будет последней, у меня были основания сомневаться, но заводить разговор на эту тему уже не имело смысла.
— Если не секрет, — поинтересовался я, — что повлияло на ваши планы столь кардинально?
— Так зовут же! — ответил Огибахин, расплываясь в счастливой улыбке. — И взглядом, и криком зовут. Жить без меня, как выяснилось, невозможно.
Лизавета хмыкнула и отвернулась к окну.
— А не боитесь, что на границе вас подкараулит Игорек? — спросил я. — Банкиры злопамятны.
— Ниночка сказала, что она позаботится об охране, — не без гордости ответил Огибахин.
— Вот как? Видимо, у меня превратные представления о возможностях скромной кафедральной лаборантки.
— Ниночка больше не лаборантка, — возразил клетчатый. — У нее престижная работа, фантастические заработки и огромные связи.
— Ого! В коммерческих структурах устроилась?
Огибахин тонко улыбнулся.
— Сразу видно газетную хватку. К сожалению, не могу удовлетворить ваше любопытство, да и сам толком не знаю: Ниночка сказала, что это не телефонный разговор. Уверяет, что мне под той крышей место найдется: с работой ей одной не управиться, трансформация объектов у нее не очень идет.
Слово 'трансформация' Огибахин произнес, бросив беглый взгляд на Лизавету. Та надменно отвернулась: знать, мол, ничего не знаю о ваших глупостях.
— А каких объектов, позвольте узнать? — спросил я.
— Вы знаете, я не интересовался, — простодушно ответил Анатолий Борисович.
— Как же Ниночка объясняет всё происшедшее? Ведь это из-за нее вы попали в такую передрягу.
— Видите ли, я не там ее искал. Она осталась у себя в комнате. Упала, потеряла сознание… Впрочем, я не нуждаюсь в ее объяснениях, — Огибахин комически развел руками. — Не нуждаюсь — и баста. Всё, что исходит от нее, я воспринимаю как данное Богом. Мне достаточно того, что Ниночка жива и хочет меня видеть. Юная и прекрасная…
Последние слова он произнес со страдальческим всхлипом, и глаза его вновь увлажнились.
— Ох, как нас в петлю тянет, — глядя в сторону, язвительно проговорила Лизавета.
— Простите, что вы сказали? — спросил клетчатый.
— Ничего, — отрезала Лизавета. — Скатертью дорожка. Вы мешаете честным людям работать.
Огибахин постоял, подумал.
— Я вам очень признателен, Виталий Витальевич, — с чувством сказал он после долгого молчания, — очень благодарен, что вы приняли живое участие в моей судьбе и подсказали такой неожиданный ход. Огромное человеческое вам спасибо.
— Огромное человеческое вам пожалуйста. Могли бы и сами додуматься. Кстати: позвонили бы матушке.
— Уже позвонил. Матушка в добром здравии, ждет меня, не дождется.
И Огибахин вновь прослезился.
— Да, еще: рукопись свою не забудьте, — напомнил я.
— Рукопись? — переспросил мой гость. — Ах, рукопись. Но там же всё теперь неправильно. Делайте с ней, что хотите, я ее вам дарю.
Мы сердечно распрощались. Я искренне пожелал Анатолию Борисовичу новых, теперь уже легальных приездов в Германию, он так же искренне заверил меня, что будет постоянно звонить из Москвы.
Проводив своего гостя до дверей, я вернулся в бюро к Лизавете. Сотрудница моя сидела за компьютерным столиком, ожесточенно гоняя по экрану безвинный текст.
— Вот заполошный тип, — сказал я, присаживаясь к телефону. — Ну, что у нас там, набирается хоть на пару полос?
Лизавета не ответила.
— Эй, соблазненная и покинутая, — окликнул ее я, — с вами разговаривает старший товарищ. Или вы со мной тоже в конфликте?
Но Лизавета меня не слышала. Она уронила руки на колени, посидела неподвижно, глядя в пространство. Глаза у нее странно блестели, а может быть, это был просто отсвет экрана.
— И всё равно, — всердцах проговорила она, — если эта стерва смогла, чем я хуже? Я научусь, я тоже научусь, вот увидите.
По правде говоря, не хотелось бы дожить до этого часа. Сидеть мне тогда в коробке из-под скрепок всю мою остатнюю жизнь.
— Послушайте, — сказал я. — Отчего это вы так не желали, чтобы я ехал в Москву с Анатолием Борисовичем?
— Шкурные соображения, — усмехнувшись, ответила Лизавета. — Я дорожу своей работой и не хочу, чтобы газета утратила главного редактора.
— А что со мной могло бы случиться? — осведомился я, несколько устыдившись своих порочащих девушку опасений.
— Да уж ничего, кроме плохого. Как только он пересечет границу, его прикокошат. Думаю, что вместе с Кирюхой: лишний свидетель.
— Кто прикокошит?
— Ниночка, кто же еще. Для этого она его и выманивает. Юная и прекрасная. Монополистка поганая.
